Покинув крепость, вышли на мост и двинулись вдоль шеренги бронзовых фонарей. Фонари были украшены одинаковыми барельефами с аллегорическими головами. Под каждой головой были перевязаны, как концы платка, змеи с высунутыми языками. У правой змеи язык был раздвоенный, у левой — остроконечный.

— Может, этих поскрести? — спросил Живой.

— Нет, их слишком много, — покачал головой Савицкий. — Змея должна быть одна, иначе князь указал бы, с какой из них брать патину.

— У Летнего сада на решетке с обратной стороны таких змей еще больше, — заметил Бабст.

— Ну, не знаю... — сказал Паша. — Я бы их всех поскреб.

У самого берега лениво шевелились зеленые водоросли и неподвижно стояли в воде крошечные, похожие на змеек рыбки. Бронзовые перила моста украшала благороднейшая патина.

— Метро-то закрыто! — хлопнул себя по лбу Бабст. — Ремонтируют! Значит, теперь до Петроградской пилить.

— А пойдем с нами? — предложил Живой. — Мы тут недалеко живем. Вон там, почти на набережной.

— Ладно!

Однако прежде чем идти домой, княжна потребовала остановиться перед памятником миноносцу «Стерегущий» и долго смотрела на двух героических моряков, которые открывали кингстон, запуская в трюм извилистые, похожие на змей струи воды. Памятник был покрыт превосходного качества патиной.

— О, вспомнил! — Живой ткнул пальцем в сторону Конного переулка. — Тут еще одна наша училка жила, химичка Зоя Людвиговна. Но мы ее звали по первым буквам имени — Змея Особо Ядовитая. Заставляла двоечников контрольные ей на дом таскать и вообще — придиралась. А жила в коммуналке, в комнате, набитой всякой антикварной рухлядью. Может, у нее и патина там найдется?

Петр Алексеевич на шутку не отреагировал. Он был мрачен: действие менделеевки заканчивалось, а вопрос с патиной никак не решался. Пашина болтовня его уже совсем не смешила. Он нервно поглядывал вокруг. Вывеску аптеки украшало изображение обвивающей чашу змеи. На Каменностровском у дома Витте двое рабочих поднимали старинный бронзовый люк, чтобы запустить в недра земли тонкий шланг. Миновали мечеть, украшенную змеевидными арабскими письменами. Прошли мимо особняка Кшесинской и свернули на Куйбышева.

— Смотрите! — вскрикнула княжна.

Все подняли головы. С ограды особняка на них смотрели аж четыре змеи, обвивавшие огромные каменные шары.

— Уф! Я больше не могу, — сказал Савицкий, вытирая пот со лба. — Права бабуля: Петербург — это какой-то змеиный город.

Перешли улицу и вошли в подворотню.

— Весь покрытый патиной, абсолютно весь, — пропел Живой. — Что делать-то будем?

— Главное — не сдаваться, — бодро ответил Савицкий. — Сейчас придем к Жозефине, подумаем.

— Даст она вам подумать, как же, — хмыкнул Паша, распахивая дверь парадной и устремляясь к лифту.

— Жозефина — это кто, подружка твоя французская? — спросил у Веры Бабст.

— Ну, как бы тебе объяснить, Костя...

Дверь в квартиру открылась, и все вопросы исчезли.

— Хэлоу, Раша! С вами на танцполе — Верка Сердючка!

На сей раз на Жозефине Павловне было целое архитектурное сооружение, сочетавшее в себе элементы украинского национального костюма и платья а-ля дискотека восьмидесятых. На голове у чаровницы красовалась серебряная пятиконечная звезда в обрамлении стеклянных шариков, шишечек и колокольчиков, позаимствованных, вероятно, из набора елочных игрушек.

— С нами новые лица, — предупредил Живой. — Знакомьтесь. Костя Бабст, хранитель Менделеева и будущий нобелевский лауреат в области научного самопожертвования. Жозефина Пална, моя школьная подруга.

— Ну так пойдемте, вздрогнем по маленькой за знакомство, — удовлетворенно произнесла звезда танцполов, схватила за руку ошеломленного Бабста и потащила в свою комнату.

Все с удовольствием уселись за стол — вроде бы и гуляли всего ничего, а ноги гудели, как после перехода через Альпы.

— Терпеть не могу этот образ, но прилипчивый, зараза, — пожаловалась Жозефина и постучала ногтем по своей новогодней короне. — Ну-ка, плесните мне колдовства, чтоб попустило по-быстрому. Чего застыли? Я не вижу ваших рук. Танцевать будем или мне рассердиться?

— Жозичка, ты человека так сразу не пугай, — попросил Живой, послушно наливая в рюмку портвейна.

— Человек, разве я тебя пугаю? — строго спросила Жозефина.

Бабст только покрутил головой от удивления.

— Видишь, Пашута, человеку не страшно. Так что рот-то ты мне не затыкай! Все равно не заткнешь — я что хошь откушу, прожую и переварю.

— Все еще закусываешь, чем придется? Желудок позволяет? — ядовито поинтересовался Живой.

— Все еще куришь индийские благовония? Чердак не спекся? Вижу, что спекся — мозгам в голове тесно. Верочка, тезка, отодвинься от этого охламона. У тебя духи хоть немодные, но французские, а от него же только перегаром может разить. Кстати, это мне кажется или вы какие-то до омерзения трезвые?

Никто не ответил.

— Так, понятно, в пустыне объявили сухой закон.

Видя, что сегодня гости с ней пить не собираются, Жозефина опрокинула в себя рюмку, сделала несколько неуверенных танцевальных движений и исчезла в своей комнате.

Она долго не возвращалась — Живой даже предположил, что на этом представление закончится, но тут дверь в гримуборную распахнулась, и в комнату вплыла царственная дама в кринолине и пудреном парике.

— Ой, а мы такую уже сегодня видели! Она с Петром фотографировалась! — воскликнула Вера.

— Я тоже фотографировалась, — величественно произнесла Жозефина. — Князь, подайте мне стул, и я расскажу об этой трагической странице моей биографии.

Савицкий молча и даже несколько подобострастно поставил стул в центр комнаты. Жозефина уселась на него, как королева.

— Екатерина Вторая, главная, — представилась она. — Встаньте и стойте, мужичье, видите, как князь вытянулся? Этикета не знаете? Не пороли вас давно? Княжне разрешаю сидеть.

— Кель элеганс! — подпела Мурка.

— Конечно, элеганс. Ладно, садитесь. Этот костюм стоил как сорок тысяч платьев. Я его для дела пошила. Работала около памятников, в бригаде одной подружки.

— Лизки, что ли? — уточнил Живой.

— Ну а кого же? — К Жозефине постепенно возвращались ее обычные манеры. — Зима была, а мы возле Медного всадника фотографировались, за деньги. Я и Петр Первый. Иностранцев-то, гадов, на автобусах привозят, с подогревом, а мы мерзли, коньячком грелись, яблоками закусывали. Я к вечеру так нахлебалась — чувствую, не царица я больше, а прародительница Ева. И я сейчас спасу человечество от первородного греха! Ну, я яблоко у Петра выхватила — пока он не надкусил его и род людской не погубил — и наверх полезла, к змее! Скала ледяная, скользко, я в платье еще, но долезла как-то. Сую ей яблоко, а она не жрет, паскуда зеленая. И менты уже появились, свистят, мечутся внизу, дурачки...