— Сам-то можешь что-нибудь сочинить?

— Легко! — воскликнул тот, и, повернувшись к воображаемой публике, продекламировал:

О вы, прекрасные туристы,

И гости города, и вы,

Приезжие контрабандисты

С пакетом молодой травы!

Несите деньги, мы, артисты,

За все про все берем по триста,

А лично я — по пятьдесят,

Чему, признаться, сам не рад.

— По триста чего? Евро, что ли? — опешил Бабст.

— Рублей. И не по триста, а по сто. За одно фото с царями на аппарат клиента. На твой аппарат — уже сто пятьдесят. А за Пушкина, Лизка сказала., брать не больше пятидесяти.

— Демпингуешь, гад! — покачал головой Костя.

Двери павильона Росси снова отворились, и к зданию Сената вышел Петр I. На царе была треуголка с цветными перьями, красный кафтан с золотыми отворотами, малиновый камзол, голубая лента через плечо, на шее — кружевной платок, заколотый крупным фальшивым бриллиантом, на ногах высокие ботфорты. Усы императора грозно топорщились.

— Ну, что далее? — строго спросил он у примолкших от восхищения спутников.

— Как в кино — «Царь Петр арапа женил»! — восхитился Бабст.

— Арап к вашим услугам, — сняв цилиндр, поклонился Пушкин. Непослушные дреды снова выпростались из-под курчавого парика.

— Надо было слушаться мадемуазель Жозефин и закалывать волосы булавками! — заметила княжна.

— Вперед! К заветной цели! — скомандовал царь.

И они двинулись к цели.

Возле Медного всадника было безлюдно — только около самой ограды переминался с ноги на ногу какой-то плюгавый Петр в зеленом кафтане.

— Смотри-ка, царь-батюшка, конкурент у тебя объявился! — заметил Паша. — Может, в реку его, самозванца?

— Ты чей, боец? — строго спросил Савицкий у чужака. Тот был на голову его ниже и вообще не такой представительный.

— Я Машки Гатчинской, — хмуро ответил тот. — А вы-то чьи?

— А мы-то — Лизкины, — гордо приосанился Живой. — Понаехали тут в наш Ленинград! Вали давай в свою Гатчину!

— Да я слышал, у вас все в отпуску, место пропадает, — примирительно произнес самозванец. — Может, договоримся? Вы с этой стороны лошади, а я — с той?

— Шагай, шагай! — замахнулся на него тростью Живой. — У нас все схвачено. С той стороны лошади буду я.

Пришлый Петр мрачно оглядел противников — силы были неравные, да и грозное имя Лизки говорило само за себя — и поплелся прочь.

— Неудобно вышло, — покачал головой Савицкий. — Ведь парень, в отличие от нас, с этого кормится.

— Он некрасивый, — заявила княжна. — И не благородный. Пьер, давай пока поклоны отрепетируем.

Покуда Петр и Екатерина кланялись друг другу и воображаемым клиентам, Бабст с Живым разглядывали памятник.

— Как дела, ваше величество? — фамильярно обратился Живой к всаднику. — Патина не жмет? Змея не беспокоит? А чего хвост у лошади такой — как у динозавра?

— А ты много динозавров-то видел? — откликнулся Бабст. — На хвост змеи бы лучше смотрел. Вон, видишь, что там, на предпоследнем изгибе?

— Птичка накакала?

— В ухо тебе птичка накакала. А там — самая густая патина. Вот оттуда и будем брать.

— О, и приступочка там такая удобная, на нее сесть можно будет. Может, прямо сейчас и залезем?

— Обалдел? Машины ездят, туристы шастают, милиция вон загорает.

«Прости меня, Петр Алексеевич, — думал тем временем Савицкий, кланяясь памятнику. — Это все для дела. И штоф твой мы обязательно найдем!»

Воровато оглядываясь, он выудил из-под камзола Рамакришну и открыл наугад. В начале страницы было написано: «Для достижения успеха необходима страшная настойчивость, страшная воля. “Я выпью океан, и по моей воле распадутся горы”, — говорит настойчивая душа». Далее следовала глава «Захват и поглощение мира».

Постепенно к Медному всаднику начал стягиваться народ: люди подходили, показывали пальцами на ряженых, смеялись, фотографировали друг друга на фоне памятника, но раскошеливаться не спешили.

— С царями приглашаем сфотографироваться, на память сняться, — гнусавым голосом затянул Бабст, — с Екатериной, с Петром, на наш аппарат, на ваш аппарат... На ваш сто рублей, на наш сто пятьдесят. С Пушкиным пятьдесят рублей.

Мама с дочкой, приглядывавшиеся к высокому красавцу-царю, заслышав этот голос, в ужасе отпрыгнули.

— Эх ты, профессор! Кто ж так работает! — сказал Живой. — Отойди-ка, бессмысленный народ, побезмолвствуй в сторонке. Меня Аполлон к священной жертве требует.

Отставив трость чуть влево и вытянув правую руку вперед, он начал декламировать:

Все флаги в гости, все ко мне!

Ко мне, ко мне, я здесь стою!

Вот медный Петр на коне —

Он на копье вертел змею.

Вставайте в кадр, смелее взгляд,

Улыбочку! По пятьдесят

Рублей, товарищи, не грамм.

Нет мелочи ? Я сдачи дам.

— Пушкин жжот! Ребзя, погодите, я с ним сфотаюсь! — тут же закричала какая-то девица.

— Вот! — гордо поправил цилиндр Живой.

Вдохновленные ее примером, другие туристы тоже начали подходить к царям и к Пушкину.

— Обнимите меня, пожалуйста, — попросила Петра печальная седая дама.

— Пятьсот рублей! — высунулся было Живой, но Петр Алексеевич обнял ее даром. После этого желающие сфотографироваться с царем, царицей и великим русским поэтом повалили один за другим.

Выглянуло солнце.

— Как бы вам не спечься в синтетике этой, — покачал головой сердобольный Бабст. — У меня тут в рюкзаке, если что, водичка холодная в термосе, со льдом. Бутерброды тоже есть.

— А менделеевки нет? — поинтересовался Пушкин.

— Уже подсел? А говорил — иммунитет, иммунитет... Трепло.

Вскоре появилась первая свадьба — жених и невеста, судя по всему, только что закончившие школу, и их друзья, явившиеся на церемонию в костюмах, купленных к выпускному балу.

— Работаем! — окидывая компанию оценивающим взглядом, скомандовал Живой. — Лизка говорит, со свадеб — основной навар.

Наступило самое урожайное время — белые и розовые лимузины, украшенные кольцами и воздушными шариками, подъезжали к памятнику через каждые пятнадцать минут. Мурка ехидно поглядывала на невест в кринолинах, которые добровольно нацепили на себя эту амуницию.