— Отличная идея! Это же из Пушкина, да? «Ура, мы ломим, гнутся шведы!»

— Пятьсот баксов, — быстро сказал Живой.

— О’кей. А тебя не арестуют?

— А это уже не твоя забота. Арестуют — деньги при тебе останутся.

— Нет, нет, я все равно заплачу!

— О’кей. Можно, кстати, эту надпись вырезать напильником, чтобы навечно, — Паша снял цилиндр и ловко, как фокусник, извлек из него напильник. — Но тогда, сам понимаешь, будет дороже.

— Сколько?

— Тысяча!

— Ладно. Я только в банк сбегаю!

— Беги. Но можешь не спешить. Все равно до вечера ждать придется. Сейчас сам видишь, нельзя.

— Хорошо, буду ждать до вечера!

Карлсон помчался в сторону «Астории», а Пушкин вернулся к Всаднику.

Свадьбы шли непрерывной чередой, и Петр с Екатериной вертелись как заведенные.

Живой огляделся в поисках поживы.

Из автобуса вылезала очередная группа граждан иностранного вида. Экскурсовод высоко поднял над головой желто-голубой флажок и повел их вокруг памятника. Два немолодых туриста отделились от группы и встали у ограды. Один — маленький, толстенький и с висячими усами — что-то говорил, показывая на Петра. Другой, длинный и мрачный, кивал головой.

Живой подошел послушать.

— Ось, дывысь, Мыкола, як вин на Богдана схожий,— говорил усатый.

— Якого Богдана? Ступку? — спрашивал длинный.

— Та ни!.. На Богдана-гетьмана в Кыеве. Ну, на монумент.

— Та Богдан же без змиюки!

— Ще б вин був с нею! Цэ ж змиюка сэпаратизьму...

Живой снова вытащил из кармана смартфон, быстро что-то набрал, внимательно прочитал и пошевелил губами, запоминая. Затем подлетел к туристам и, сняв цилиндр, картинно раскланялся.

— Здоровеньки булы, шановне панове! С царем не хоче-те сфотографуваться? На ваш аппарат сто рублей. Двадцать пять гривень по курсу НБУ.

— Хиба ж цэ царь? — спросил усатый, сердито глядя на Петра. — Жеребця стрымуе, змия вбивае... Цэ не царь, а шкуродер. Тьху!

— Тогда с Пушкиным давай, — не отставал Паша. — Великий поэт, гуманист, интернационалист — и тильки двенадцать гривень.

— Хиба ж ты Пушкин?

— А шотакова? Хочешь, стихи прочту?

— Та на що мени росийськи вирши?

— А я и по-вашему могу!

— Брешешь!

— Та шоб я вмэр!

Паша нахмурился, выдержал паузу, а потом откинул руку в сторону и начал:

Красуйся, городе Петрив,

Будь непоборный, як Росия.

Хай стихне на вики викив

Тоби пидборкана стихия[3].

— Ни, не трэба, — перебил его усатый. — Цэ не вирши, а гамно.

— Цею импэрськой лабудою, — поддержал его длинный, — нам ще в школи уси вухи прожужжалы.

— Ну звиняйте, хлопчики, Шевченка в России нема.

— Тю! Так хто б сумнивався!

Видя, что дело безнадежно, Паша махнул рукой и отошел подальше.

Длинный сел на приступочку возле памятника и задумчиво подпер голову рукой. Усатый навел на него мыльницу и щелкнул. Потом они поменялись местами.

Нащелкавшись, туристы двинулись вслед за своей группой.

— Ну шо, шановни, сфотографувалися? — поинтересовался Живой, когда они проходили мимо.

— Усе в порядку, — ответил усатый.

— Тильки ця фигня в кадр не влизла, — добавил длинный.

— Какая фигня?

— Та Петро ваш з своею гадюкою!

Пушкин снял цилиндр и почесал в затылке, глядя им вслед. Жовто-блакитный флажок удалялся в направлении Исаакия.

Четверо искателей патины топтали брусчатку у Всадника уже шестой час. Солнце жарило немилосердно, в воздухе парило, ласточки нарезали в небе невероятные зигзаги — все предвещало скорую грозу. Снова появился Карлсон. Он помахал Паше рукой и стал ходить кругами вокруг монумента, подолгу задерживаясь сзади и разглядывая змею. Было видно, что ему тоже невыносимо жарко, но он, видимо, решил показать, что такое несгибаемый шведский характер.

Маша еле двигалась в своей царской амуниции. В какой-то момент у нее стало мутиться сознание, и ей померещилось, что Петр скачет не на лошади, а на слоне по безводной пустыне. При этом тонкий слоновый хвостик не доставал до змеи, и гад шевелился все активнее. Казалось, он вот-вот вырвется на волю и покажет, кто в стране хозяин.

Ближе к вечеру с запада стали наплывать черные тучи с рваными краями. Грозовое облако, похожее на гигантского всадника, медленно и неумолимо приближалось к своему бронзовому двойнику. Вдали прогремел гром.

— Сейчас хлынет! — крикнул Живой. — Что делать будем, Алексеич?

— Стой спокойно и жди грозы, — ответил Савицкий. — Когда народ разбежится, полезем на памятник.

— А как мы патину под дождем скрести будем?

— Не переживай, студент, — откликнулся Бабст. — Беру на себя всю операцию. А от дождя нам только лучше — пыль смоет, чистый продукт получим.

Вдруг рванул ветер — с такой силой, что цилиндр Пушкина покатился по брусчатке. Повеяло свежестью. Молния ударила так близко, что, казалось, еще чуть-чуть — и она расщепила бы Гром-камень. На мгновение все стихло, а затем тонны воды разом обрушились на бронзовый монумент.

Туристы кинулись врассыпную. Последняя свадьба, так и не успев сделать ни одной фотографии, улепетывала по лужам к своему лимузину. Китайцы, раскрыв разноцветные зонтики, плотной толпой неслись к арке на Галерной. Придерживая дубинки, туда же протрусила пара милиционеров.

Живой нахлобучил с трудом пойманный цилиндр на уши и закричал Савицкому:

— Алексеич, командуй! Самое время!

— Погоди, пусть разбегутся, — ответил непреклонный Петр.

Наконец на всей набережной не осталось ни одного человека — кроме Карлсона. Швед съежился под фонарем и, не обращая внимания на дождь, с надеждой поглядывал то на Пашу, то на змею.

Дождавшись, когда ливень чуть поутихнет, Савицкий взглянул на Всадника, перекрестился и сказал:

— Ну, с богом. Пора!

Живой одним прыжком перескочил через кусты ограды. Следом за ним тяжело перевалился Бабст со своим рюкзаком. Оскользаясь, они полезли вверх по мокрой скале.

Петр Алексеевич схватил Веру за руку и потащил к набережной.

— Что ты делаешь, Пьер? — вскрикнула она. — Я не бросаю друзей!

— Надо отвлечь от них внимание! — объяснил на ходу Савицкий. — Ты умеешь танцевать менуэт?