господину брату того, что я имел незаслуженную честь узнать от господина барона, причем я все записал так верно и старательно, что могу отвечать за достоверность этого перед всем миром.

Засим я нижайше кланяюсь моему высокородному господину брату за его милость ко мне и т. д.

Хенниг Кюпер».

Честность пономаря, его простодушие и правдивость так пронизывают это письмо, что последующий рассказ не нуждается ни в каком дальнейшем подтверждении. Я только несколько изменил вычурный слог моего брата и опустил то, что и так было известно из рассказа моего, хотя и очень скупого, предшественника.

Если какой-нибудь читатель сомневается в правдивости последующего повествования или не захочет поверить, что высокородная милость барона фон Мюнхгаузена пожелала рассказать так, а не иначе, то пусть он напишет пономарю Хеннигу Кюперу в Боденвердер. Посылать нужно письма franco[163], на которые последует скорейший ответ.

Более мне не о чем говорить.

Писано в Копенгагене 17-го августа 1788 года

Барона фон Мюнхгаузена собственное повествование

Именно тогда, когда думаешь, что опасность невелика или вовсе не существует, тогда она ближе всего. Пример подобного рода — следующая история.

Я еще был в Константинополе[164] в наилучших отношениях с султаном, когда чуть было не лишился жизни то ли по своей, то ли по его глупости. Счастье, когда знаешь, как себе помочь в любой, даже в самой большой непредвиденной опасности. Однако об этом мне совсем незачем говорить вам. Вы, дамы и господа, меня уже знаете.

В самом безмятежном состоянии лежал я под тенистыми деревьями в дворцовом саду. Я лежал, никому не мешая, блаженствуя в объятиях прекрасной черкешенки из гарема, которая сделала меня своим фаворитом и к которой я обыкновенно проскальзывал через замочную скважину, — доставляя себе удовольствие послеобеденным отдыхом в душный, жаркий день. Мой верный спутник, легавая собака, никогда не покидавшая меня, лежала рядом со мной. Прежде чем я заснул, как уже было сказано, я думал о своей султанше, и я бы заснул, рисуя красочные образы, если бы не одно обстоятельство, отвлекшее меня от того, что в данный момент было для меня важнее философии и любви.

«Гав, гав!» — пролаяла во сне моя собака, вздрагивая всем телом, как будто она очень быстро бежала. Размышляя о том, что бы это могло собаке присниться, я заснул, а собака проснулась. Было настолько жарко, что я расстегнул свой жилет — у моей рубашки был большой разрез по образцу восточных стран, так что грудь, тело и все прочее было открыто, — и тут моя собака — кто бы мог ожидать такого от столь верной собаки! — вскакивает на ноги, принюхивается, обнюхивает меня именно в том месте, где находится желудок, и начинает лизать. Она лижет и лижет, добирается до желудка и съедает его — к своему несчастью, я только что съел куропатку, она мечтает о ней, вырывает, не думая о своем господине, моих куропаток и все прочее, в конце концов вырывает и мой желудок. А я лежу. Наполовину очнувшись, я просыпаюсь, а она как раз радостно принялась за желудок. «Апорт!» — и она принесла мне его, разодранный на несколько частей, разорванный и уже на три четверти съеденный. «Султан, Султан, — так я звал собаку, когда был с ней наедине. — Ты что же, черт возьми, сделал со своим хозяином? Можешь и остальное доесть». — Вот и все, что я ей сказал. Она все проглотила и, сразу же заметив по моему лицу, что я был ею недоволен, так жалобно завыла, что сюда прибежала целая толпа народу, среди которых был даже телохранитель его величества. «Хорошо еще, — сказал я себе, — что я потерял дар речи, как можно легко себе это представить». Я и на три шага не отошел еще от сада, как вдруг у меня под ногами пробежала свинья. «Как раз вовремя», — подумал я. И мысль, что свинья внутри устроена так же, как и человек, — вынуть у нее желудок, дать его Грегору мне вшить; разрез моим охотничьим ножом, само вшивание — все это произошло быстрее, чем я об этом рассказываю, — и я был и на этот раз спасен. А куропатки мне достались самым странным образом. Эту шутку я запомню на всю жизнь. Иду я с несколькими спутниками на охоту и обнаруживаю выводок из 15 штук, подстреливаю одну, а остальные опускаются в низкий кустарник. Только мы приходим туда, как мой Султан делает стойку, однако ни одна куропатка не взлетает. Сначала я не понимаю, что это значит, но тут вдруг замечаю, что от меня убегает лиса. Я моментально прицеливаюсь, стреляю, и, вполне естественно, лиса летит кувырком, а мой Султан приносит ее. Когда же я захотел лису выпотрошить, то заметил, что она была слишком толстой, и все удивлялись и подумали: «Что же такое она съела?» Я вспорол ей живот — раздался звук «фррр» — это улетела серая куропатка. Я тотчас закрыл дыру. Мой Султан принес одну, а остальные 13 должны были попасть в мой ягдташ после того, как я им свернул шеи. Никто не удивлялся этому больше султана, когда вечером мы рассказали ему об этом.

Но вот какая незадача. У меня был теперь свиной желудок, совершенно иной, чем прежде. И мысли у меня были совершенно другие. И поступал я совсем, как свинья, так что чуть было не пришел к мысли, что душа должна находиться в желудке. Как бы там ни было, я охотно ел все, что ест свинья. Часто я не мог удержаться от того, чтобы не залезть, как она, в колоду и не повозиться в грязи, так что вначале все надо мной смеялись, когда я приходил домой весьма грязный. Порой я даже хрюкал, как свинья, когда забывал о своей поросячьей натуре. Великому султану все это было весьма неприятно. Время от времени все задумывались о том, как добыть Мюнхгаузену новый желудок. Во всех мечетях молились. Был созван диван. Все ломали себе головы вдоль и поперек. И Collegium Medicum[165] размышляла об этом, но не знала, что посоветовать. В окрестностях находился монастырь, известный тем, что там молитвами можно было устранить все житейские неприятности. Поэтому не обошли достойными подарками всех старых матушек, чтобы превратить свиной желудок господина фон Мюнхгаузена в человеческий. Они достаточно много молились утром, днем,