голой равнине. Павел Алексеевич лег на чью-то шинель, приказав Михайлову разбудить в шесть. Но подняли генерала раньше, когда солнце только-только выкатилось на небосвод, а воздух был еще по-ночному прохладен.

— Идут танки! — доложил, волнуясь, командир полка. — С тыла! Или обошли нас, или заплутали в степи…

— Заплутались, — резко и уверенно сказал Белов. — Они прут не зная куда, а вы их неожиданно… Сколько там?

— Не меньше тридцати машин. Я приказал развернуть фронтом к ним все эскадроны и обе батареи. За коноводов боюсь, за тыл…

— Поздно бояться! Теперь только одно: сидеть на месте, не трусить, бить! Все командиры, все политруки — в первую линию!

Сам быстро добежал до неглубокой траншеи, спрыгнул, лег среди бойцов. Телом чувствовал, как все явственнее-подрагивает сухая, закаменевшая земля.

Немецкая колонна на ходу перестраивалась в боевой порядок, чтобы сразу всей массой навалиться на обороняющихся. Над машинами серыми клубками вспыхивал дым выстрелов.

Ударили противотанковые пушки и полковые орудия. Били они с короткой дистанции. По хорошо видным целям. В самом центре немецкой линии загорелся танк. Другие резко прибавили скорость.

— В блиндаж! — Михайлов тянул генерала за локоть. — Скорей в блиндаж! Не место вам здесь!

— Верно! — Глаза Белова сощурены, зубы обнажены в злой усмешке. — Верно, Михайлов, не место! — говорил он, глядя на приближающиеся машины. Схватил с бруствера чью-то гранату, на ощупь проверяя запал.

Взметнулось пламя, сразу угасшее в черном дыму. Хлестнуло в лицо земляной крошкой. Кто-то взвыл, запричитал рядом. За грохотом взрывов почти неразличим был лязг гусениц.

Бойцы поднимались в окопах, бросали вперед, в дым, бутылки с горючкой. И Белов тоже вскочил, и закричал что-то, и бросил в черную наползавшую громадину свою гранату.

Михайлов повалил генерала на дно окопа, упал сверху. Хлынул сухой песок, они чуть не задохнулись от пыли. А потом сразу стало как-то светлее и тише. Только рядом назойливо, безостановочно стрекотал пулемет. Но вот смолк и он.

Реже били орудия. Гул танковых двигателей быстро удалялся. Зато густого, маслянистого дыма становилось все больше. Тяжелый, удушливый, он медленно расползался над землей. Солнце едва просвечивало сквозь его черные космы.

Поблизости Павел Алексеевич видел два горящих танка и опрокинутую бронемашину. Возле нее сидел на краю воронки красноармеец. Он удивленно смотрел на броневик и окровавленной рукой трогал колесо машины. Колесо крутилось.

Подошел командир полка. Оба рукава гимнастерки обгорели выше локтя. В глазах — сумасшедший блеск, Сказал торопливо:

— Немцы-то, товарищ генерал, как мы их, а?! Двенадцать штук угробили!

— Точно?

— Плюс-минус одна-две машины… В таком-то дыму… Остальные теперь пятки смазывают, пока бензина хватит… А у нас четыре орудия… Людей подсчитываем. — Помолчал, добавил просительно — Вам бы уехать, товарищ генерал.

— От греха подальше? — улыбнулся Белов.

— С меня ведь спросят, случись что.

— Ладно, уеду, — сказал Белов. — А вы через два часа снимайтесь. Оставьте небольшой заслон и отходите к переправе.

Коновод подвел Победителя, тот заржал, потянулся к хозяину. Павел Алексеевич достал из кармана кусочек сахара. Конь дохнул на протянутую ладонь, захрупал, довольный…

В степи, поравнявшись с Беловым, адъютант Михайлов произнес тихо, но непоколебимо:

— Извините, товарищ генерал, о случившемся я доложу комиссару корпуса. И про самолет, и про то, как вы очертя голову под танк лезли. Пусть комиссар знает.

— Ну, под танк я, положим, не лез, — ответил Павел Алексеевич, окидывая взглядом своего неизменного спутника. Нравился ему этот крепыш с большой, рано начавшей седеть головой. Всяких адъютантов довелось видеть Белову. Были среди них способные даже на самоунижение, лишь бы угодить начальству. А старший лейтенант Михайлов — человек другого склада. Очень серьезный, аккуратный и исполнительный, он никогда не терял собственного достоинства. Улыбался Иван Васильевич Михайлов редко. Шутку от него почти не услышишь. Его считали угрюмым, но лишь те, кто мало знаком с ним. За внешней суровостью скрывалась душа добрая, заботливая и восприимчивая. Для товарищей Иван Васильевич готов отдать все. О себе думал в последнюю очередь.

— Что вы улыбаетесь, товарищ генерал? — В голосе Михайлова прозвучала обида. — Я правильно сказал. И комиссару обязательно доложу. Пусть примет меры.

— Воля ваша, Иван Васильевич, — ответил Белов. — Я поступал, как требовали обстоятельства.

За две ночи через Днепр переправились все обозы и беженцы, все полки кавалерийского корпуса и разрозненные стрелковые подразделения. Утром 22 августа полковник Грецов доложил генералу: переправа завершена.

Вскоре после восхода солнца над рекой появились вражеские бомбардировщики. Они шли тремя волнами по девять штук в ряд.

Бомбы взметывали кипящие фонтаны воды, сыпались, на дома и сады, на покинутые баржи и лодки. Но немцы опоздали: конники уже ушли из Большой Лепетихи.

На восточном берегу Днепра занимали оборону стрелковые части. А кавалерийский корпус впервые с начала войны отводился на отдых.

13

Преследуя отступавшие советские войска, гитлеровцы сумели в нескольких местах форсировать реку. Под Каховкой фашистов сразу же удалось отбросить, плацдарм был ликвидирован. Но возле Днепропетровска, на важнейшем направлении, немцы закрепились на левом берегу, подтянули крупные силы. Бои там не затихали. Советская пехота атаковала раз за разом, но откатывалась под ураганным огнем, неся очень большие потери.

Дошло до того, что один стрелковый батальон повел в атаку сам командующий Южным фронтом генерал армии Тюленев. Хотел, как в молодости, как в Первой Конной, зажечь бойцов личным примером. Но в самом начале атаки был ранен, его унесли с поля боя. А батальон залег на голом месте и был уничтожен минами, снарядами и многослойным пулеметным огнем.

Вместо Тюленева командовать Южным фронтом назначен был генерал-лейтенант Рябышев. Эта новость не обрадовала Павла Алексеевича. Полтора десятилетия прошло с той поры, когда он, молодой командир полка, увез у комбрига жену. Но как знать, не таит ли Дмитрий Иванович обиду до сей поры, не отразится ли это на служебных взаимоотношениях?! Хуже нет, когда к важным делам примешивается что-то субъективное, личное.

Павел Алексеевич как раз собирался подать командующему рапорт с просьбой послать в Шую красноармейца, чтобы отвез семье денежный аттестат, личные вещи, небольшую посылку… При Тюленеве не успел, теперь самолюбие не позволит.

На первый вызов к новому командующему шел настороженный, заранее приготовившийся к отпору. Но Дмитрий Иванович встретил его спокойно, по-деловому. Сказал, что слышал о корпусе Белова много лестного. Расспросил, в чем корпус нуждается, прибывает ли пополнение, откуда поступает конский состав.

Напряженность растаяла. Павел Алексеевич, скрывая любопытство, исподволь разглядывал Рябышева. Да, постарел бывший красавец комбриг, стал солидный, осанистый. Только волосы, как прежде, густые, ершистые. В руках у Дмитрия Ивановича трубка с изогнутым чубуком. То повертит ее, то в рот сунет. Раньше, кажется, не