Мы сгибаемся под метелью, идем вверх по Муди — Неожиданно в щели проникательных туч катится луна —

— Смотри, луна! — кричу я. — Иддиёт, ты еще веришь, что на луне живет этот дядька с корзиной хвороста?

— Вон те черные пятна — это не глаза! И не с корзиной хвороста, а с вязанкой! — Это дрова — du bois — Твой глаз не верит тому, что видишь? Это ты сам луна, парнишка Ти-Жанни, все, кто надеется, про это знают.

— Pourquoi un homme dans la lune? Weyondonc! (А зачем на луне человек? Да ладно те!)

— Ай, ай, — зловеще остановившись, опершись рукой о колено, — не говори так — это правда weyondonc. Ты сам боишься? С ума сошел? А? Тu crois pas? Ты что — не веришь? В свой день рождения? Ты действительно берешь и не веришь? — Иддиёт, который в церкви по воскресеньям стоял прямо, столб столбом, в передних рядах Святой Жанны д’Арк вращая лупоглазыми красными рожами, когда громкие шумы тревожили безмолвного священника на его безмолвном алтаре — Иддиёту не хотелось никак притворяться в этом мире.

— Это вообще неправда! — я заявляю твердые атеистические подростковые отказы.

— Non non non! Человеку на луне нужна эта вязанка дров! — рассерженно отвечает он — огромно содрогается могучей своей грудью. — Ах, мальч-чонка! — Простодушно, без всякой кривизны, произошел из крови чистых пейзан Севера, те шумы, что исторгаются из горла его — изысканные веляры красноречия от нужды высказаться. — Я — я верю в Le Bon Dieu[60]Джеки, — ладонь вверх, — Он меня благословляет, творит меня, спасает. — Он берет меня за руку, дружелюбно. — Эй! — вдруг орет он, вспомнив шикарную избалованною девчонку с Гершом-авеню, что летала по детским тротуарчикам краснопыльных изъезженных сумерек, хлопая его по заднице, один-единственный раз изысканно подмигнув дыре в небесах, Иддиёт говорит: — Я Так Так Тук Тук вон та девчушка, что мы видели, мелькает повсюду — Я тоже мальчик балованный! — и он извивается своим мощным задом, будто чугунные пушки в польтах, бушует и семенит, отогнув ноготок на пальчике в холодной ночи — Возвращается, снова обхватывает меня своей лапой, ржет, ведет меня по улице к вечеринке, веря в меня — говорит громко, так, что за два квартала слыхать: — Аргх, мы же добрые друзья, а? — Трясет меня, заставляет увидеть в Небесах любовь, распахивает мне глаза глупости и невинности — щеки его густы, красны, шея в мыле от того, что идет и наводит на мир лоск сквозь счастливые свои зубы. — Вишь как, малявка?

Мы взбираемся по ступеням маленького коттеджа, внутри свет горит только на кухне, заходим, Джимми, его старший брат, улыбается нам посреди линолеума — Там есть кухня, гостиная, столовая, одна лишняя спальня, которую молодая бездетная пара превратила в некую комнату для развлечений — Странная тишина —

— Снимай пальто и галоши, Джек, — наставляют меня оба. Я так и делаю.

Из игровой комнаты вырывается нестройный визг голосов:

— С днем рожденья!!! — выскакивает отец, за ним из другой комнаты — мама, еще из одной — Кровгорд и Мэгги, за ними моя сестра Нин, жена Джимми Жанетт, Елоза, Тэффи Трумэн, Эд Эно, остальные — заплыв лиц в моей вечности — весь дом ревет.

— Уиии! — дьявольски завывает Джимми, открывая кварту виски, пихая ее мне в руки — я делаю обжигающий глоток под общий рев — Вплывает огромный торт со свечками — Начало празднеств — Я их задуваю — Ура! Мы стоим, орем и едим торт на кухне —

— Дайте почетному гостю кусочек побольше! Пусть вес наберет до следующей осени! — Хохот, за спиной какая-то девчонка визжит от восторга, у меня не было времени даже с Ма и Па поздороваться, даже с Мэгги в суматохе толпы, этого мира, которого слишком много — Вижу, как Иддиёт пытается вести себя по-светски, как в кино, кусок торта зажат в огромной лапе, хохочет с Мартой Альберж, своей девушкой, и испускает взрывное «Пфну!» хохота, который пинает его в таранное брюхо, разносит ему все горло, и наружу извергается серпантин соплей на весь его торт — никто этого не замечает, он падает на колени на пол, держится за живот, хохоча — Его фантастический братец Джимми возбужденно вопит какой-то неприличный анекдот, мой отец делает то же самое у печки, крыша маниакально трясется в великой, уже завывающей, всесметающей метели, в окна бьется жар, я хватаю Мэгги за талию, ору — Открываются двери, новенькие пришли — красные кричащие лица оборачиваются к ним, а новые люди все вваливаются. Рев одобрения, аплодисменты, поднимают бутылки —

— О Ти-Жан, — кричит мне в ухо Ма, — сегодня сюда должны были нагрянуть миллионы твоих школьных друзей! — Ти Нин устроила тебе целый бал — и половина не пришла — ты б видел список, который они с Мэгги написали —

— И Мэгги тоже?

— Конечно! Ох Джеки, — скорбно, схватившись за меня, раскрасневшись, в своем лучшем хлопчатобумажном платье, волосы схвачены белой ленточкой, оправляет на мне майку под огромным жарким идиотским свитером, — такая буря там, просто ужас, по радио говорят, самая страшная за последние годы. — Затем ликующе: — Иди сюда, поцелуй меня покрепче и обними, и эй, шш, никому не говори только, но вот я тебе даю пятерку, ага? — tiens — это тебе на семнадцатилетие, сходи в хорошее кино и мороженым объешься хорошенько, и Мэгги с собой пригласи — А, миленький?

— Бу ху хи ха ха! — издал Джимми Биссонетт свой безумный маниакальный хохот, который слыхать за три квартала, он взмывает над болтовней и гамом, я вылупился на Джимми в изумлении, мне рассказывали, как часто по ночам в диком Лоуэлле после закрытия этот человек многих на спор вызывал, что у него агрегат побольше, чем у прочих, и показывал, как он им со стола может столкнуть восемь, девять или десять четвертаков, и все это — посреди дикого хохота необузданных канадцев в клубах на берегу озера, среди сумасшедшего пылающего лета с плющом голубой луны на озере, или зимой, когда пианино играет, дым, прыжки и вопли происходят за тусклыми ставнями, а бледные тростники поскрипывают в жестком льду (неиспользуемый трамплин для прыжков в воду) — под ставки, визги, толстовские ура и виваты бдения ночи напролет — Джимми с ума сходит по девчонкам — на крепких кряжистых ногах он носился в дико-потной радости по деревянным барам на Муди, по клубам, по призрачным оранжевым домашним вечеринкам с телефонными проводами за французскими окнами (Форд-стрит, Чивер-стрит) — уши у него торчат — он встревоженно суетится — ноги его спорыми ножницами нарезают быстрые мелкие шажки — а видишь только гордо поднятую голову, рвущуюся наружу клокочущую иддиётскую радость, когда тело с длинной талией под ним колотится дальше на жужжащих ногах… иногда грызется, потерянными субботними вечерами франкоканадского экстаза —

А вот мой отец, в давке он лишь ревет, кашляет, орет свои собственные слова для вечеринок из-за завязанных узлами группок в кухне — он в своем большом новом коричневом костюме, лицо его смугло и чуть ли не кирпично-красно, воротник увял, галстук драно-безнадежно обтёрхан и сбит набок на его страдальческой потной шее —

— Ха ха, вот только этого мне не надо, Мэгги! — обхватив ее руками, сжимая, похлопывая по попке, — я же знаю, ты никогда им не показывала, как следует носить купальник, а я, конечно, уверен, что следовало бы! (Заходится кашлем) — что Мэгги переносит стойко и не мигая, как отголоски взрывов — У окна наблюдатели ахают и ойкают на метель —