В Фольжанбуре Хункелер вырулил на дорогу в Мюспах, по тополевой аллее спустился в ложбину, к большому крестьянскому двору. Несколько сотен лет назад здесь обосновалась семья баптистов, которую бернцы выгнали из Швейцарии, а в Эльзасе их приняли, хотя в деревне поселиться не разрешили. Комиссар знал, что здешние молочные коровы — лучшие во всей округе.

Возле трактира «У разъезда» он запарковал машину. Название было связано с тем, что раньше тут проходила одноколейка и в этом месте располагалась станция с разъездом, где поезда могли разминуться.

Ставни закрыты, дверь распахнута. Хункелер вошел и устроился за столиком справа от входа. Воздух в помещении был спертый, но приятно прохладный. Под потолком горели три электрические лампочки, альпийская панорама на задней стене терялась в сумраке.

Шаркая тапками, подошла хозяйка, женщина средних лет, и Хункелер заказал пиво. Потом кивнул троим завсегдатаям за ближним столом. Двое — в синих комбинезонах, третий — в резиновых сапогах. Он знал эту троицу. Двое всегда ходили в синих комбинезонах, а третий всегда в резиновых сапогах. И пили они всегда «Кот-дю-Рон».

Хункелер закурил сигарету, глубоко вдохнул дым. Все ж таки иной раз неплохо быть курильщиком.

Когда хозяйка принесла пиво, он спросил, не уделит ли она ему минутку. Она присела к столику, сгорая от любопытства.

— Вы знаете Генриха Рюфенахта? — спросил комиссар.

— Mais bien sûr, Monsieur. Я всех знаю. Он писатель, un auteur, il écrit[12].

— И что же он пишет?

— Этого никто во всей округе не знает. Но пишет с успехом, иначе ему бы пришлось работать, он бы не смог жить писательством.

— Чем он занимается целыми днями? Нельзя же писать круглые сутки.

— Non, non, Monsieur[13]. У него есть скот. Ослы, овцы и все такое. Крики ослов и тут слыхать, он ведь неподалеку от нас живет. Пишет только вечером, с восьми до десяти. Комнату здесь снимает, на втором этаже, постояльцев-то мало. И каждый раз велит подать ему наверх литр красного. Приходит ровно в восемь, хоть часы по нем проверяй. Идет наверх и пишет, il ecrit. В десять спускается вниз, выпив к тому времени все вино. Выпивает в зале еще кружечку-другую пива, на этом самом месте, где вы сидите. И едет домой.

— На машине?

— Mais oui[14]. Мсье Рюфенахт никогда пешком не ходит.

— А полиция как на это смотрит?

— Полиция? Они к нам не заезжают, мы для них мелкая сошка.

Хункелер отхлебнул изрядный глоток пива. Доброе эльзасское пиво, превосходное на вкус.

— Вчера он тоже был здесь у вас?

— Нет, вчера не был. И позавчера тоже. Мы уж забеспокоились, не захворал ли часом.

— А третьего дня?

— Третьего дня? Тут он был, тут.

— А еще раньше?

Хозяйка задумалась. Потом покачала головой.

— В понедельник и во вторник он был здесь. И в воскресенье тоже. Он всегда здесь. Не один десяток лет. Ни дня не пропустил, кроме двух последних. — Она опять покачала головой и улыбнулась. — Vous savez, il est fou[15]. Маленько с приветом. Не моется, воняет. Но твердит, что потому и не болеет. С ним что-то стряслось?

— Нет-нет, что вы. А подруга у него есть?

— Теперь уже нет. C’est très dommage[16]. Раньше была.

— Когда они разошлись?

— Несколько лет назад. Она иногда навещала его потом. Но было видно, что все кончено. Наверно, слишком уж он вонял, на ейный вкус. Еще пива?

— С удовольствием, — сказал Хункелер.

В девять он подъехал к своему дому. Прибежала черно-белая кошка, потерлась об ноги. Он взял ее на руки, чтобы погладить. Но кошка вырвалась. Ей хотелось только потереться о его ноги.

Орешина вся в гроздьях зеленых орехов. Урожайный год, раздолье для мальчишек, подумал он и ухмыльнулся. Заметив под густыми ветвями корзину, подошел, заглянул внутрь. Среди опилок, перемешанных с овсяными хлопьями, копошились и питали желтенькие цыплята, числом девять штук.

Хункелер невольно рассмеялся. Он никак не думал, что Хедвиг решит завести живность.

Хедвиг вышла на крыльцо, недоверчиво посмотрела на него.

— Что за глупые смешки? Надо мной потешаешься?

— Ты в роли фермерши — такое мне и в голову не приходило.

— Погоди, то ли еще будет.

Ужинали они на лужайке за домом. Салат, паштет, свежий белый хлеб и бутылочка холодного рислинга из кольмарских виноградников.

— Я была на рынке в Альшвиле, — сказала Хедвиг. — Одна женщина привезла целую корзину цыплят. Несколько десятков, они так потешно копошились. А до чего хорошенькие… ну, я и не устояла. Женщина сказала, возни с ними никакой, нужен только лужок, местечко для ночлега, овсяные хлопья и немного воды. Они сами знают, что делать. Вырастут и будут нести яйца. Я взяла девять штук.

— Почему девять?

— Потому что девять — хорошее число. — Она улыбнулась, потом вдруг покраснела. — Ах ты, старый змей. Никак не можешь без своих штучек.

— Точно, не могу.

Оба смотрели на иву, на тополь, черным силуэтом проступавший на фоне темного неба. В листве пробежал шорох, словно предвестье дождя. Нет, просто ветерок. Над Юрой полыхали яркие зарницы.

— Кур, — сказал Хункелер, — нужно утром выпускать из курятника, а вечером снова запирать, иначе куница всех передушит. Их надо кормить, луговой травы да жучков им недостаточно. Курятник время от времени надо чистить. Цыплята любят ласку, любят, когда с ними разговаривают. И наконец, им нужен петух, не такие уж они дуры.

— Ты к чему клонишь? Меня, что ли, за дуру держишь?

— Нет, конечно. Но если ты заводишь кур, то должна за ними ухаживать.

— Этим я и собираюсь заняться. Хочу, чтоб тут было повеселее. И у меня всегда будет повод приехать сюда.

— А вдруг приехать не удастся?

— Тогда придется тебе выручать. Ты же вырос в деревне, верно?

— Оттого и смотрю на твою затею скептически.

— Смотри не смотри, а куры у нас есть. И ухаживать за ними мы станем вместе. Зато каждое утро к завтраку будет свежее яичко.

Хедвиг говорила решительно, и ему это очень нравилось. По щеке скользнул прохладный ветерок. Небо расчертил зигзаг молнии. Потом прокатился гром.