Он кивнул на кучу сырого сена на земле:

— Вчера хотел убрать. Уже и вилы в руки взял, вдруг слышу — храпит кто-то. Оказалось, ежик, уснул в сене. Ну вот, а теперь все промокло.

Углы губ скривились в едва различимой усмешке.

— Может, пройдем на кухню? Не возражаете? Чай или кофе?

Он провел их на кухню. Большая старинная комната, потолочные балки в опалубке, дровяная плита, шкаф, раковина из известняка. На стене в кожаной подвеске набор разделочных ножей — маленькие, средние и большие. Все на месте.

— Что вы ими делаете? — спросил Хункелер.

— Овец забиваю.

— А вы умеете?

— Конечно. Я ведь не какой-нибудь чувствительный горожанин. Раз уж держу овец, то и утилизировать их буду.

На шкафу стояла фотография, черно-белая, изображающая какую-то пару.

— Вы позволите? — спросил Хункелер. Рюфенахт кивнул. Достал из коробки сигару, закурил. «Филлигер. Премиум № 8».

Хункелер взял фотографию, сел и стал внимательно ее рассматривать. Рюфенахт вроде как улыбался, но едва заметно, губы как были вялые, так и остались.

— Могу предложить холодный крапивный чай с лимоном, — сказал он. — Каждое утро завариваю полный чайник и каждые два часа выпиваю по чашке. Он выводит шлаки.

Рюфенахт поставил на стол три чашки, налил. Хункелер и Хедвиг пригубили — на вкус точь-в-точь старое сено.

Хункелер глянул в угол, где стояло несколько десятков пустых винных бутылок. «Кот-дю-Рон», дешевый сорт. Потом опять перевел взгляд на фотографию.

На него смотрела женщина лет тридцати, светловолосая, с большими темными глазами. Рядом мужчина, ее ровесник, с битловской шевелюрой, в расстегнутой рубашке. Оба смеялись — влюбленные. В глубине снимка — египетская пирамида. На шее у мужчины короткий кожаный шнурок с подвеской.

— На заднем плане тут, — сказал Хункелер, — ступенчатая пирамида в Саккара. Женщина — молодая Регула Хеммерли. Мужчина — вы. Что у вас на шее?

— Скарабей, — ответил Рюфенахт. — Это было в шестьдесят девятом, вскоре после шестидневной войны[17]. Верхний Египет для туристов тогда закрыли, но Каир и окрестности остались открыты. Регула уже тогда увлекалась египетским искусством. Она и пригласила меня в эту поездку и подарила скарабея.

— Он подлинный?

— Ну что вы, нет, конечно. Скарабей эпохи Тутмоса Третьего, Новое царство, тысяча четыреста пятидесятый год до Рождества Христова, и в то время стоил дорого.

— Почему Тутмоса Третьего, почему не Эхнатона или Тутанхамона?

— Ах, ну да, вы правы. Я назвал Тутмоса Третьего, потому что его гробница мне особенно нравится. Мы с Регулой позднее еще три раза ездили в Луксор.

— Скарабей до сих пор у вас?

— Разумеется.

Он расстегнул ворот рубашки и вытащил зеленоватого жучка, подвешенного к кожаному шнурку.

— Дешевка, для туристов. Но тем не менее я им дорожу. Есть еще вопросы?

Теперь он и правда улыбнулся, расспросы явно его забавляли.

— Да, есть. Вы долго любили Регулу Хеммерли? Я имею в виду, до какого времени.

— До конца, до десятого июня, до двадцати одного часа, если быть точным. Я заботился о ней, до самой ее смерти. И люблю ее по сей день.

— И писать перестали потому, что ее больше нет?

— Верно. Я писал для нее. Она единственная, кроме меня самого, разбирала мой почерк. Вот, взгляните.

Он открыл нижнюю часть шкафа. На двух полках аккуратными стопками лежали десятки школьных тетрадей. Вытащив одну, Рюфенахт открыл ее и положил на стол. Страницы были исписаны бисерными буковками — красиво, как картинка.

— Красиво, — сказана Хедвиг, — но ни слова не разберешь.

— Вот видите! — воскликнул Рюфенахт, чуть ли не победоносно. — Кроме меня, никто не прочтет. Но я читать не хочу, сам ведь и написал.

Он покачал головой и ухмыльнулся своим мыслям. Губы чуть порозовели.

— Что говорят в таких случаях? — сказан Хункелер. — Жизнь продолжается. Выше нос, молодой человек.

— Спасибо за добрый совет, — отозвался Рюфенахт. — Вы хороший психолог, господин комиссар.

Все трое встали, с улыбкой глядя друг на друга.

— Возможно, в понедельник вечерком опять загляну, — сказал Хункелер, — если вы будете дома.

— Буду, вечером я всегда дома.

Они продолжили путь по занесенной илом полевой дороге, оба приуныли, даже Хедвиг поскучнела. Солнце слишком ярко освещало мокрый ландшафт, синева в разрывах туч была слишком насыщенной. У Винденхофа они повернули обратно и молча зашагали по старой римской дороге. Бессмысленное, бестолковое хождение по грязным тропинкам.

Вечером они поехали к «Мунху», заказали холодную нарезку — копченый кабаний окорок, салат, бутылочку «Божоле-виляж» и минеральную воду. Когда они вошли, завсегдатаи приветливо поздоровались, но Хункелер лишь буркнул в ответ что-то невразумительное. Окорок наверняка был, как всегда, выше похвал, но сегодня почему-то пришелся им не по вкусу.

Хедвиг долго медлила, потом наконец сказала:

— Думаю, я единственный человек на свете, который мало-мальски способен довольно долго выдерживать твое общество. Как только умудряюсь, самой удивительно.

— Просто ты меня любишь, — ответил Хункелер. — У тебя нет другого выбора.

— Вот как? Можно бы и попробовать.

— Кончай, а?! — выкрикнул он так громко, что разговор за соседним столиком мгновенно оборвался.

Хедвиг хотела встать, но Хункелер схватил ее руки и крепко их стиснул.

— Прости, мне очень-очень жаль!

— Если ты еще и заплачешь, я сию же минуту встану и уйду. И больше ты меня не увидишь.

— Ты ведь останешься, а? Навсегда.

Он отпустил ее руки, взял вилку, потыкал ею салат. Хедвиг пригубила свой бокал, рот ее слегка скривился в иронической усмешке.

— Что, собственно, случилось?

— Если я начну говорить, то заплачу. А если я заплачу, ты уйдешь. Поэтому я ничего не скажу.

Она допила вино, которое ей явно понравилось, налила еще.

— Твое здоровье, старина. Из-за твоей работы мы расставаться не будем.

Оба молча принялись за еду, и немного погодя он успокоился.

— Не могу я оставаться хладнокровным, когда чую, что кто-то совершил преступление — убил женщину. Не могу, и все.