НО1 ультимативную филиппику, украденную у Норда 1, что раскрыло часть его фальсификаций и через него — часть фальсификаций Норда 2. В свою очередь, НО1 прекрасно со всем этим ладит, получив из данных, похищенных НО2 у Норда 1, наибольшую пользу и опубликовав с поясняющими сносками. Комментарии у них вообще краеугольный камень, все участники событий питают к ним необъяснимую склонность, всякий на свой манер, но трактует. Норд 2 обкашливает всю деятельность Норда 1, запутывая тем самым уже и без того, ни дать ни взять, лес. Квазинорд 1, в свою очередь, комментирует всё, что движется не по уставу колеи, не выставляя, однако, свои вещи напоказ, до них пока не может добраться даже НО3. С большим проворством нащупывает он взаимные сцепления и ориентируется во всех этих квазикомментариях и криптосценариях, а также имеет редкую способность сидеть с продырявленной газетой сутки напролёт, в обнубиляции, и предугадывать, а, предугадывая, находить линии переброса между событиями, отдалёнными друг от друга сотнями лет и двумя минутами, а также менее осязаемыми расстояниями.

— А НО4?

— О, этот более занят сбором сведений без налёта той патины суррогата, кроме того, он не склонен подавать их в завуалированном виде, вообще в этом смысле хитрить и интересничать. Однако, быть может, это лишь вопрос выбора пути водворения, ммм… мечты, чистопробности.

Готлиб замер на крыше уличных туалетных кабинок, боясь пошевелиться, боясь, однако, и того, что они решат договорить в движении.

Герардина резко проснулась от смутного тревожного чувства, некоторое время вспоминала, где она. Тяжело поднялась на ноги и, раздражённая, жаждущая найти объяснение хоть чему-то, хотя бы своей тревоге, подошла к окну и выглянула, держась за стеной.

Обходя строение по кругу, Г. раздумывал, не могло ли оно оказаться на спирали и не обладать особыми признаками, как он сам и его цель. С одной стороны, он его и искал, а с другой, шёл-шёл и наткнулся, что возбуждало сеть перетекающих одно в другое сомнений — у Крыма имелись совершенно чёткие предпосылки превратиться в остров, со всеми вытекающими, бóльшие, чем у чего-либо. Не хотелось бы и оказаться, и способствовать, но вот он и вот входная дверь на одной петле, над ней каркас и черепица, а ещё выше ну вот наверняка некий орган контроля, запоминающий лица, самостоятельно приписывающий им роли и сохраняющий все листки с записями, которые, после того как высохнут чернила, — истина.

Они по-прежнему блуждали на этой стороне, где на побережье не Гурзуф и Судак, а Севастополь и Евпатория чёрт знает в какой дали, но внутренняя гряда уже сходила на нет.

Вокруг не наблюдалось никаких возделываемых участков жирной земли на краю пустыни, расшатанных детских качелей, покатого схода в ледник, гравиевой дорожки, телеграфных столбов, обветшалой садовой мебели, ни антенн, по его представлениям, где-то обязательно был вкопан крест — но нет, ни останков выпотрошенной когда-то обстановки, ни горки в том месте, где промахнулся крот, ни дырок от пуль в белёных стенах, ни коробки из-под обуви с отвергнутым сценарием. Некоторая странность всё же имелась, ещё большею было бы сочтено её отсутствие, он же не агент почтовой службы Британских войск во время первой Опиумной войны и не волхв, идущий за Арктуром.

Она села на дощатый пол, откручивать протез, давно заставив себя смириться с мыслью, что данная манипуляция, каждый раз проделываемая в цейтноте и, значит, в неприспособленных к этому местах, отторгает всякое отношение к ней как к женщине, вообще уже не говоря о приличиях, о том пиетете, изначально установленном пиком развития человеческой цивилизации на данный момент, о том почтении, давнем, успевшем приобрести дивные ростки, вроде отсылки к брачному статусу при обращении или стереотипов хрупкости. Нет, она здесь ходячий сейф, максимум носитель скептического взгляда на всё подряд, от утреннего моциона до причин сокращения светового дня. Закончив обход дома, он, разумеется, застал её в таком положении.

— Вздумали удавиться? — подошёл сзади Готлиб.

— Да, как раз искал, на чём писать записку.

Он стоял на перекрёстных планках табурета. Такой вопрос мог воздействовать гораздо сильнее, чем кажется на первый взгляд, мог оказаться рядом с понятием «в точку», мог оказаться по нему, но откуда-то взялись силы остаться невозмутимым, игнорировать всё, заложенное и не заложенное в предмете, может, он вообще просто ляпнул.

— Могу помочь. А не то ещё сверзитесь, кто тогда вселит в меня необходимость идти дальше?

— Буду только признателен.

Он нагнулся, потом присел, взялся за ножки у основания, Гавриил положил руку ему на голову, сначала просто, потом опёрся, Г. поднатужился и сдвинул вдоль стены, потом ещё и ещё.

На первом же развороте значилось: «Magister Leo Hebraeus». Все трое предвкушали результат опыта, не отрываясь от манишки между страницами, за края выступали более широкие оконечности карты, словно венерина мухоловка держала за яйца всё человечество.

— Не пересушить бы, — важно, раскрывая.

Все его подозрения вдруг подтвердились, вообще все, так глубоко впечатанные в сознание за последние дни, других не осталось. Что всё это разыграно ради него, отобрать лавку древностей, свести с ума, показать кончик Всеобъемлющей правды, Как образуются вихри, за которой он когда-то неосознанно, а теперь веря мерзким фикциям, но всегда, на протяжении всей жизни, охотился, полагая артефакты, раз уж они таковы, причастными… а потом запереть эту окованную железом дверь перед носом, чем доконать его, такого циничного и готового на всё, матёрого и непробиваемого, развившего специфическое и лучшее в мире чувство юмора, чёрное, оно чёрное, как и его степень ответственности за добро. Ладно, посмотрим, что будет дальше.

В Эльзас, точнее в окрестность его под названием Сундгау, в десяти милях от Мюлуза, Г. попал спустя четыре дня после событий в Ханау и двенадцать после прибытия на родину сиблингов, в край фёнов и эоловых отложений, под сень Вогезов и Шварцвальда. Имелась срочная надобность посетить некий траппистский монастырь Нотр-Дам д’Эленберг.

Трапписты, как он выяснил, являлись теми же цистерианцами, только из Ла-Траппе плюс приверженцами ригоризма. Соблюдать что-либо строго он не любил, однако так хотел опередить Л.К. и его прихвостня Прохорова, что нёсся во весь опор. Потом, прохаживаясь снаружи обители и долго оглядывая вынесенные клуатры и дормитории, коричневые и зелёные, совершенно унылого вида, он узнал, что монастырь основали ещё в XI-м веке, а именно мать папы римского Льва IX, графиня Эгисхайм, чтобы монахи тоскливо и долго пели за упокой души её сына Герхарда, одного из последних Этихонидов. Как он соображал, Этихониды для франков были как Плантагенеты для англичан или Балты для германцев, перебивая даже Меровингов и Нибелунгов.

Каменный мешок за без малого тысячу лет существования