В субботу утром Сьюзан устроила Хелен встречу со Стюартом Филипсом в его салоне, и он самолично сделал ей прическу – постриг «по косой»: сзади совсем коротко, спереди полудлинное каре. Кроме платья, она уложила в чемодан узкую черную юбку и белую шелковую блузку, я вывел со стоянки «додж» и в кои веки удостоился чести вести этого монстра.

Мы были в Бромли, когда зазвонил телефон. Это был долгожданный посредник, он сообщил, что с ним только что связались: «Вы знаете кто…» Встреча состоится завтра, после мессы.

Решение Хелен приняла мгновенно:

– Отвези меня в Хитроу, быстро!

Она улетела в Милан, решив, что разберется на месте, как действовать дальше. Возможно, придется нанять частный самолет, чтобы добраться до конечной точки. Хелен взяла с собой вещи, собранные для уик-энда, и я подумал между делом: «Вряд ли ей пригодится платье от Дикона…» К Дэвисам пришлось ехать одному.

Их удивил «скоропостижный» отъезд моей подруги, я начал извиняться, но миссис Дэвис и не подумала скрыть недовольство.

– Ничего страшного, дружище, – сказал генерал. – Работа прежде всего! Мы еще познакомимся с Хелен.

Вопреки этому обещанию больше нас в Бересби не приглашали, но тот уик-энд в величественном замке оказался незабываемым. Тяжеловесы Лондонской фондовой биржи оказались вполне симпатичными людьми, особенно Маллиган, знавший невероятное количество ирландских баек.

Хелен никогда не звонила мне со съемочной площадки, раз и навсегда объяснив, что не станет отвлекаться от работы. Ни на что. Ее перемещения во времени и пространстве оставались для меня тайной, но в среду, в 21:47, случилось невероятное: она позвонила, и я по голосу понял, что настроение у нее омерзительное. Хелен сообщила, что сидит в жалком отельчике на окраине Казерты, ждет встречи, которая без конца переносится, смертельно скучает, вот и захотела услышать мой голос. «Не терпится вернуться и уехать на субботу и воскресенье в Брайтон, дорогой!» Она спросила, как прошел визит к Дэвисам, и я соврал, не желая ее огорчать: «Ты счастливо избежала встречи со старыми ворчунами, дорогая!» Я посоветовал Хелен выйти на улицу, подышать свежим воздухом, но она ответила, что это невозможно: ей велено оставаться в номере, осведомитель появится и сообщит время и место встречи. В довершение всех несчастий на местном телевидении нет ни одного англоязычного канала!

Неделя прошла впустую, встреча так и не состоялась, и Хелен вернулась в Лондон. Она была ужасно раздражена – ее надули, сенсация не состоялась, – но одновременно чувствовала облегчение, ведь Паскуалина предпочла защитить семью, пусть даже ценой соблюдения омерты[65]. Еще много недель она вскидывалась на каждый телефонный звонок, но никаких вестей о Паскуалине так и не получила.

* * *

Однажды вечером, вернувшись со студии, Хелен молча положила на радиатор в прихожей адресованное мне письмо. Я его проигнорировал, и через два дня она сочла нужным напомнить о конверте.

Я сразу узнал почерк отца.

Мне не следовало читать это письмо, проблемы отца меня не интересовали – как и его история. Наши желания не могли совпасть. Я не хотел вспоминать прошлое, заново сближаться с Гордоном, прощать давние обиды, забывать о разногласиях. Мы не заключим друг друга в объятия, не прослезимся, растроганно бормоча: «Ну вот, одной проблемой меньше…» Отец наверняка хочет поделиться со мной страхами и печалями, прежде чем доверить жизнь хирургу. Он стремится склеить разбитое, привести в порядок мозги, очистить совесть. Слишком поздно. Я потерял отца очень давно, не нуждался во встрече с призраком и плевать хотел на его болезнь, операцию и душевные муки. Если этот человек испытывает угрызения совести, значит он жив. Мне безразлична судьба Гордона Ларча. Ни секунды не колеблясь, я вложил листок в конверт и начал методично рвать его, а потом выбросил клочки-конфетти в мусорное ведро.

На студию пришло два письма. Хелен принесла их домой, оставила на столике у входной двери, и я порвал их, не читая. Она ни о чем не стала спрашивать.

* * *

Мы праздновали сорокалетие Хелен целых два дня. Утром я разбудил ее и преподнес букет из сорока белых пионов – она обожала эти цветы – и витой золотой браслет, инкрустированный жемчугом. Сделан он был в двадцатых годах, что добавляло ему очарования.

За две недели до юбилея мы проходили мимо витрины антикварного магазина в Ноттинг-Хилл, Хелен увидела браслет и воскликнула: «Боже, какая красота!»

Антиквар поклялся, что изящная вещица принадлежала Айседоре Дункан, чем объяснялась ее астрономическая цена. Торговец, видимо, догадался, что имя ничего мне не говорит, достал посвященную актрисе книгу и открыл на странице с фотографией. Дункан сидела за столиком на террасе монпарнасского кафе, и у нее на руке был тот самый браслет. Книгу я тоже купил.

Я опасался, что украшение окажется велико Хелен, но оно изумительно «обняло» ее тонкое запястье. Книга тоже пришлась кстати: даже не знаю, какой из двух подарков больше ее порадовал.

– Как ты узнал, что я обожаю Айседору?

– Повезло…

Хелен долго листала страницы, не заметила снимок с браслетом, и я собрался привлечь ее внимание, но тут она произнесла очень серьезным тоном:

– Я оказалась на середине жизненного пути, не заметив, как прошла первая половина, но ты – лучшее, что со мной случилось, Том. Кажется, я очень тебя люблю. Может, пойдем дальше вместе?

Хелен решила, что нам выпал уникальный шанс, но хотела убедиться, что держит удар, как прежде, что годы не отняли у нее ни капли жизненной силы и новое десятилетие обещает быть более чем удачным.