— Мирные переговоры, — сказал я. — Чтобы уладить все между нами. Нас трое, все снова друзья. Это будет завтра, дорогая, разве я не сказал? Завтра мы все исправим, вот увидишь.

— О, детка. Ты не думаешь, что он будет ужасно зол?

— Ни на минуту.

— Ты кажешься таким уверенным…

— Я такой и есть, поверь мне.

— Он ведь может взять и поселиться жить в коттедже, разве нет? Ему понравится это. Ты ведь не будешь возражать, так ведь, Орландо? Я не хочу видеть его несчастным, в самом деле, не хочу. О, я, наверно, бесстыдная?

— Совершенно.

— Ты думаешь, он поймет со временем?

— Конечно.

— Как ты думаешь, он простит нас?

— Безусловно.

— Я чувствую себя такой шлюхой.

— Разве это так уж плохо?

— О, Орландо, как ты можешь?

Я превосходно ее накормил и усыпил с помощью довольно сильного успокаивающего порошка (легко добытого по рецепту от доктора Леви) в третьем бокале вина. Веской причиной ее второго посещения II Bistro была, как я знал, невозможность сопротивляться искушению поиметь обоих: и отца, и сына, а также ей не удалось до конца примирить возбуждение от победы с претенциозностью отвращения и раскаяния. В конце концов, она просто отказалась от этого как от плохой работы и набросилась на меня с маниакальным голодом старого алкоголика, кидающегося на выпивку.

Мы лежали, обняв друг друга, на диване перед огнем; плоть и огненный свет — отличное сочетание! Кричаще темно-красный блеск ее тесного платья, кожа ее горла и плечи, ярко блестящие глянцем дешевой фальши, чувственное вульгарное благоухание «Nuit d’Amour»,[125]мое колено, прижимающееся к ее животу — и все это омыто в мягком, янтарном отблеске огня. Мы были словно образы на старом дагерротипе, персонажи давно забытые и давно отвергнутые, предоставленные нашим собственным необычным установкам на вечность. Мне удалось почувствовать запах ее желания, и в тот же момент внутренним слухом своего сознания я слышал резкую скрежещущую перкуссию где-то на среднем расстоянии, словно открывающийся засов, словно поэма в авангардистском духе. Я ощущал иглы позади своей шеи, но в отличие от перкуссии, я не думал, что это был эффект моей синэстезии — я полагаю, что это была чистая игра нервов.

Мы поцеловались, потом еще раз, она, несомненно, решила затолкать свой длинный горячий язык поглубже в мою глотку.

— Я не могу дышать, — попытался сказать я.

Она вытащила язык (мне пришло на ум, что — если потушить, нарезать ломтиками и превратить в заливное — из него бы получилось отличное мясо для салата) и вполголоса прошептала:

— Это любовь, детка, любовь. Неужели ты не любишь меня? По-настоящему?

Я плавно скользнул одной рукой вверх по ее ноге, заключенной в оболочку шелкового белого чулка. Чем выше я поднимался, тем более влажным он становился, пока…

— О, Орландо, детка…

Она снова приблизила свое лицо к моему, и поцелуй возобновился.

— Люби меня, о, люби меня! — пронзительно кричала она в промежутках между засосами и прикусываниями.

Я вытянулся вверх и упал вниз, прямо на ее платье, обнажив соблазнительную грудь в форме шара, она была такой спелой и полной, почти твердой, жесткий маленький сосок стоял на своем орехово-коричневом ореоле. Тотчас же она начала массировать его своей левой рукой.

— Разве не я собирался сделать это? — сказал я.

Затем она неожиданно обнажила еще одну грудь и начала стонать низким, монотонным голосом. Я неожиданно подумал об отеле Фуллера и старой мисс Батли-Баттерс, воспоминания которой о сводящем с ума желании в полночь в Кью-Гарденз, со Стенли Болдуином вызывали у нее «чувства», и чьи деньги позволили мне купить Il Bistro. Был ли сарказм в том, что сейчас со мной на диване также происходит сексуальное самоудовлетворение? Насколько я знаю моего отца, у нее в любом случае не могло быть другого выбора.

Но нет…

— Давай вниз, — помурлыкала она между строфами своей маленькой любовной песенки, — сделай это для меня там внизу — о!..

Мягко, удивляя сам себя своей нежностью, — или это могло быть хитростью? — я потянул за ее трусики и спустил их вниз по бедрам. Я уловил влажный порыв «Nuit d’Amour» снова, на этот раз смешанный с кисло-сладким запахом талька.

— Да, да, Орландо, да…

Я положил ладонь своей руки на ее округлый mons veneris[126]и решительно нажал на него. Затем, неожиданно обеспокоившись, что успокоительное, которое я подсыпал ей в вино, может скоро подействовать — так как я хотел погрузить ее в сладчайший, самый очаровательный обморок удовольствий до того, как она умрет — я отдернул свою руку и проверил время по часам.

— Несколько минут, — прошептал я, не намереваясь сказать это слишком громко.

Она прекратила стонать и подняла свою взъерошенную голову.

— Что? Несколько минут до чего?

— Минут — всего несколько — я не могу больше сдерживаться, Лидия — я в огне. Я сгораю от сумасшедшего желания…

Голова снова упала на подлокотник дивана с небольшим стуком.

— Мой малыш действительно меня любит, — сказала она.

Меньше, чем можно представить, конечно же!

Я снова положил свою руку на горячую, волосатую горку и начал снова нажимать. Для хорошего такта я засунул туда большой палец и подвигал им туда и обратно, что, я был уверен, должно было быть мучительно-сладким методом, но через двенадцать секунд или около того это начинало вызывать болезненные ощущения.

Я слышал, как она подала небольшой знак.

— Ох.

— Что «ох»?

— Ничего. Честно, ничего.

— Что? Ради небес, скажи мне, Лидия.

— Я не хочу ранить твоих чувств, Орландо, — сказала она — по моему опыту, это неизбежно произойдет, если я так сделаю — но, как сказать, ты немного маловат, детка? Если ты знаешь, что я имею в виду. Я знаю, говорят, что размер не имеет значения, что некоторые мужчины с висящим, словно полевая мышь, могут творить чудеса, но…

— Это не мой член, глупая ты женщина. Это мой большой палец…

Я вскочил на колени и сорвал вниз свои трусы.

— А теперь это, — сказал я, — мой член.

Она снова подняла голову, и я увидел ее атласно-голубые глаза, расширившиеся от изумления и восхищения. Как Мастер Эгберт описал его? — да — мой «спелый молодой член», вот те самые его слова. Несомненно, Лидия Малоун была так же впечатлена, как и Мастер Эгберт — и мисс Батли-Баттерс, правда, она называла его «мой ванька-встанька».