На корабле кричала сиреной военная тревога, всюду слышалась хаотичная беготня и гул сапог, пахло паникой и войной.

Капитан, офицеры смотрели на меня с пугающей надеждой. Тело моё закаменело от долгой лёжки, только голова могла ещё выражать отношение к жизни. Капитан погладил её, как бы удостоверившись в её функциональности, в нём я узнал ФБР, возмужавшего, скорее, даже постаревшего: седые виски из-под фуражки, как ангельские перья, потрескавшееся, как старый холст, лицо, но всё тот же взгляд вовнутрь. Я узнал своих сослуживцев-матросов, некоторые из них были в форме, некоторые растеряли. Они взяли меня цепкими руками и положили на пол, предварительно подстелив боевое знамя.

– Фолк, как ты себя чувствуешь? – спросил ФБР командным голосом.

– Не чувствую совсем.

– Ладно, это не так важно, – вздохнул ФБР и, с волнением в голосе, то и дело сбиваясь с мысли, продолжил: – Мы уже знаем, что с тобой приключилось, но сейчас не время для извинений. Пока ты лежал в футляре, приход четвёртого слона в дом вывел из равновесия баланс сил на нашей планете, враги атакуют. И наше положение довольно тяжёлое. Слон заполонил все улицы и площади, а главное – сознание людей. Запах третьей Мировой войны распространяется быстрее, чем движется сам. Наш козырь – человеческий фактор, именно при бесчеловечном обращении в нём вдруг резко появляется необходимость, в трагические моменты для государства. Сила слона чудовищна, боеприпасы бессильны против такого количества плоти. С твоей помощью мы хотим избежать кровопролития. Вся надежда на тебя, Фол к.

– Положите на него Надежду, – приказал капитан.

В помещение вошла женщина лёгкого поведения, такая, что живёт в сердце каждого, доступная и пошлая.

– Хочешь?

– Это Надежда?

– Да.

– Нет, это не она, Надежда умерла, я сам лично её хоронил!

– Как тебя зовут, красавица? – строго, как на допросе, спросил девушку ФБР.

– Вера.

– А где Надежда?

– Надежда была вчера.

– Как тебе Вера? Вроде ничего.

– Кажется, мы знакомы, помнишь, там, в супермаркете? – произнесла девушка, приклеив ко мне свой похотливый взгляд.

– Вера, это ты? – я с трудом узнал её, она как-то изменилась, постарела что ли, осунулась, и эта яркая помадная дешёвка, макияжный вызов, брошенный в лицо на скорую руку, вульгарная улыбка, пойманная в сети морщин. «Что с ней стало? Неужели это она?» – парковалась мысль в извилине, создавая пробку.

– Что-то не верится.

– Отставить Веру.

– Есть отставить, – и Колин, взяв женщину за талию, как бокал со старым добрым хересом, увёл в темноту трюма.

– Ты понимаешь, о чём я?

– Но я не хочу воевать.

– А кто тебя спрашивает? Ты присягу давал?

– Давал.

– Ты же любишь свою Родину?

– Люблю.

– Тогда в чём проблема?

– Без веры не могу.

– Я вам приказываю, матрос Фолк, – расстегнул верхнюю пуговицу ФБР. – Не волнуйся, твоё имя будет увековечено, дети будут тобой гордиться, они будут счастливы.

– Но у меня нет детей.

– Они есть у нас.

– Что я должен делать?

– Ничего. Ничего не бойся.

– Но что конкретно?

– Ты должен умирать, как можно дольше. Ты должен остановить слона. Скажи мне своё последнее желание.

– Хочу, чтобы вы немедленно прекратили войну, хочу мир во всём мире.

– Мир – это невыгодно. Мир выгодно только спасать, а для этого и существуют войны. И помни о наших детях. Давай что-нибудь другое.

– Хочу постучать по барабану…

– Принесите барабан.

– Есть только бубен, – прогнулся Колин.

– Бубен сойдёт?

– Ок, тогда вы стучите, а я скажу. Мне всё равно, что будет с вами и с вашими детьми. Пусть бахнет всё, всё что вы тут нагромоздили, весь ваш тухлый мир, который так тщательно гримируете, со всем вашим движимым и недвижимым. Ваша недвижимость в мозгах, её может сдвинуть только пожар. Война – это и есть пожар. Пусть сгорит всё ваше благосостояние и моя нищета. Вам это дорого, вам это нужно – тушите! Мне по барабану.

Тут подошёл комиссар, в галифе из крокодильей кожи и в чёрном плаще, из петлицы которого торчала ромашка.

Он медленно достал ромашку, понюхал, так что его нос запылился от жёлтой пудры, и пересадил на мою грудь, как будто это было сердце, а он – донор.

– Алекс? – пытался я сдуть пыльцу с его жёлтого носа.

– Тебе идёт форма офицера, – попробовал я использовать свой последний шанс, зная, насколько падки военные на тщеславие. Страшно не хотелось погибать, вовремя не струсив, я пытался зацепиться хоть за собственные трусы, чтобы не утонуть в этой трясине.

– На то она и форма, чтобы любому дерьму можно было её придать, – видимо, не до конца понимая значение этой заученной на всякий случай фразы, важно выбасил комиссар и достал часы, на цепочке которых болталось маленькое кадило, так и не посмотрев на циферблат, громко возвестил:

– Времени в обрез.

Быстро застегнул плащ на все пуговицы, так что он приобрел форму рясы, и засунув в кадило остаток сигареты, начал раскачивать его. Дым тёплой ватой заволок наши лица. Напряжение спало. Даже в лампочках. Потускнело, как в храме. Комиссар прежде всего проповедник, и, как всякий проповедник, он умел убеждать людей… Чем умнее себя считали люди, тем легче ему это удавалось. Когда у человека нет веры, только образование может заставить его умереть добровольно. Он нашёл болевую точку и надавил на моё сознание, как на прыщ, который мешал ему пройти кастинг на главную роль:

– Сынок, это война, тот, кто живёт, в полном смысле этого слова, подталкивает к краю обрыва тех, кто хочет выжить, они обязаны подохнуть за того, кто живёт хорошо, каким бы ничтожным он ни был, ничтожество живее всех живых, потому что оно ничто. Смирись с этим и ступай. Вдохни поглубже, воздуха больше не будет.

– Комиссар, мне страшно, – обречённо возразил я.

– Страх – это же твоё нормальное состояние, ты с ним вкусил мир, ты с ним и уходишь. Чтобы тебе было легче, кричи что-нибудь дерзкое, то, чего никогда бы себе не позволил при жизни ты, а скорее, не позволяло общество…

Я пытался сопротивляться, однако конечности не слушались, и скоро моим мясом зафаршировали пушку. Меня зарядили. Теперь я снаряд, я тот самый не розовый слон, который рванёт так, что мало не покажется. Я почему-то вспомнил первый полёт человека в космос и постарался улыбнуться так же.

Представил, как кто-то пакостный и ничтожный подводит меня к пропасти, к краю жизни, темноты, забвения, могилы, плоти, к раю, где должно быть всё включено, замер и через мгновение взвился вверх, чтобы скоро вонзиться, погрузиться в бескрайнюю плоть Родины. Как же она всё-таки красива…