Избегая рассказывать о своем давнем грехе, но стремясь вызвать всеобщую ненависть к князьям Тмутараканским, мать Евдокия при каждом удобном случае клеймила их предательство, дружбу с погаными половцами и другими «черными людьми». В конце концов Анна простодушно возненавидела и предателей-князей, и черных хищников-половцев.

Мать Евдокия понимала, что после ее смерти племяннице придется столкнуться со многими жестокостями мира, а потому девочка не должна вырасти слабой и неумелой. Анну с детства приучали заботиться о себе. Юная боярышня разбиралась в травах и снадобьях, умела разжечь костер и сварить еду, постирать и зашить одежду. Верный конюх Никита, служивший еще боярину Гордею, был взят матерью Евдокией на время для службы в монастыре, дабы научить Анну ездить верхом.

Как некогда Анна Всеволодовна в Андреевском монастыре, мать Евдокия устроила в своей Билгородской обители женскую школу, в которой девочки помимо домашнего хозяйства и молитв изучали грамоту и читали церковные книги. Но и в школе, среди сверстниц, Анна была под особым присмотром. Мать Евдокия наняла пожилого монаха-грека, который преподавал способной девочке греческий язык, историю и даже поэтику, но больше всего рассказывал ей о житиях святых и поучениях византийских проповедников Иоанна Златоуста и Григория Богослова. Мать Евдокия была знакома с печерским монахом Нестором, которому князь Святополк поручил составить новую летопись на основе Второго Киево-Печерского свода, прочитанного и матерью Евдокией. Но даже с этими строгими преданиями старины тетушка знакомила племянницу лишь в дозволенных пределах, делая упор на рассказы о печерских монахах, на осуждении княжеских крамол и на призывы к борьбе с половцами.

Обучая племянницу наукам и греческому языку, честолюбивая мать Евдокия надеялась сделать из нее ученую и благочестивую игуменью, с которой бы считались в великокняжеском доме и у греческих митрополитов. Но, строя свои далеко идущие планы, мать Евдокия не учла, что знание греческого языка откроет девочке доступ не только к церковным книгам.

Однажды Анна нашла в монастырской библиотеке рукопись византийского сказания о богатыре Дигенисе Акрите. Тетушка была не сильна в греческом, а потому и не знала, что племяннице попался тот самый рассказ, который в переводе назывался «Давгениево деяние» и который мать Евдокия не стала бы держать в своем монастыре. Пользуясь незнанием тетушки, Анна без помех прочла о красавце богатыре Дигенисе, явившемся во враждебный город, чтобы добиться любви прекрасной Евдокии Стратиговны, отец и братья которой были против его сватовства. С удовольствием, непонятным ей самой, Анна перечитывала подробности женитьбы Дигениса: вот он на богато убранном коне гарцует под окнами девушки, распевая сладкую песнь; вот молодые люди знакомятся, и Дигенис уговаривает Евдокию бежать с ним. Она согласна, но Дигенис считает, что, похитив девушку в отсутствие ее отца и братьев, он покроет себя позором. Потому юноша дожидается возвращения родственников своей избранницы и открыто увозит ее на глазах у отца. Стратиг с сыновьями пускается в погоню, но Дигенис одолевает их в бою. И тогда Стратиг соглашается на брак дочери с Дигенисом…

Потом Анна нашла разорванные листы более древней рукописи и, сложив их воедино, не без труда прочитала. Это были последние главы «Одиссеи». С волнением узнавала девушка о том, как царь Итаки, вернувшись на родину, отомстил наглым женихам, что осаждали дом его верной жены Пенелопы; как затем подробно обрисовал ей супружеское ложе, некогда устроенное им на старой маслине, и Пенелопа, окончательно узнав мужа, со слезами радости бросилась ему на шею.

И Дигенис, и Одиссей не укладывались во внушенные тетушкой понятия о добрых и злых мужчинах. Они не были монахами, но при этом вызывали симпатию и даже восхищение. Их избранницы относились к супружеству с ними не как к тяжкой повинности, а, совсем наоборот, стремились к этому через все препятствия. Значит, было в отношениях мужчин и женщин нечто таинственное и совсем не плохое? Об этом Анна порой задумывалась со странным замиранием сердца. Но ни тетушка, ни иные монахини не знали о ее раздумьях.

Иногда она ловила обрывки разговоров молодых послушниц и понимала, что разговоры те были о мужчинах, о парнях. Девушки замолкали, едва увидев Анну, ибо мужская тема являлась запретной в монастыре игуменьи Евдокии.

И только теперь, познакомившись с Дмитрием-Ратибором, Анна до конца поняла смысл тетушкиных запретов. Опасность исходила из того загадочного и волнующего, что почувствовала Анна при встрече с первым в ее жизни настоящим мужчиной — не монахом, но и не злодеем и не одним из тех неказистых смердов, каких тетушка нанимала для возделывания монастырских земель.

Все случилось так быстро — и знакомство, и расставание, — что Анна не успела даже разобраться в своих чувствах. А после неприглядной сцены у дверей храма она была сама не своя от смятения и жгучего стыда. Ей очень хотелось поделиться с кем-нибудь, излить душу. Но кто бы мог ее выслушать и дать совет? Монахини с их однообразными наставлениями? Отец, вечно опекаемый хитрой мачехой? Конюх Никита или другие простые люди? Нет, Анне хотелось найти собеседника с тонкой и чуткой душой. Ей почему-то вспомнилась хорошенькая девушка, которую однажды встретила на монастырском дворе. Кажется, она была дочерью гончара и привозила игуменье посуду. Лицо у гончаровны казалось печальным, а взгляд — задумчивым и словно невидящим. Кто знает, может, она так же нуждается в друге и советчике, как сама Анна?

Занятая тревожными мыслями, девушка даже вздрогнула, когда совсем рядом прозвучал вопрос:

— Ты не хотела бы рассказать мне правду?

Не без труда Анна решилась взглянуть на Евпраксию Всеволодовну. Ярко-бирюзовые глаза боярышни встретились с черными миндалевидными глазами бывшей императрицы. Анна вспомнила, что матерью Евпраксии была знатная половчанка, на которой Всеволод женился, когда умерла его первая супруга — греческая царевна Мария Мономах. Почему-то Анне была приятна мысль, что эта царственная женщина тоже наполовину половчанка — как и Дмитрий.

— Не бойся меня, я хочу тебе помочь, — сказала Евпраксия своим удивительно теплым грудным голосом и неожиданно улыбнулась. — Но как это сделать, если я ничего о тебе не знаю? А чутье мне подсказывает, что ты хотела бы с кем-то поделиться своими заботами. Или не так?

Анна молча кивнула, не найдя в себе сил скрыть столь очевидную истину. Евпраксия увела ее вглубь монастырского сада, где они сели на скамью под раскидистым деревом.

— Ты, наверное, очень одинока, — вздохнув, отметила дочь Всеволода. — В монастыре тетушка ограждала тебя от подруг, а в доме отца всем заправляет мачеха.

Проницательность удивительной женщины смутила Анну. Внезапно девушка подумала о том, что даже будь Евпраксия величайшей грешницей на свете, все равно у нее нельзя отнять ни ум, ни доброту. И тогда, презрев всяческие сомнения, Анна заговорила о наболевшем:

— Ты угадала, госпожа, все так и есть. Моя тетя, матушка Евдокия, была, конечно, святая женщина, но она многое от меня скрывала. Она хотела, чтобы я общалась только с монахинями и монахами, а в мирскую жизнь не погружалась. Правда, после ее смерти у меня появилось несколько подруг… во главе с Федосьей… но мне кажется, они меня не любили.