Тут Жантиль изобразил на лице озарение и голосом Клитемнестры принялся советовать Телефу такое, чего ни одна хорошая мать не посоветовала бы, а именно:

— Когда же он отказываться станет, хватай из колыбельки ты Ореста, которого недавно я так славно царю Микен на радость родила. Хватай его и — к жертвеннику тотчас. Кричи, сколь будет сил, что головенку младенчика ты тотчас размозжишь, когда не согласится Агамемнон и в этот раз с Ахиллом говорить.

— А что мне делать, коль не согласится? — озадаченно спросил Телеф. — Неужто взять и размозжить головку?

Тут Клитемнестра его успокоила тем, что только Телеф может указать грекам путь к Трое, а Агамемнон это знает и вынужден будет войти с Телефом в союз.

Ричард, одетый Агамемноном, сидел рядом с Филиппом-Августом и пока что был зрителем.

— Младенца-то настоящего будете мучить? — ехидно спросил его король Франции.

— Да, одолжили за деньги у одной крестьянки, — ответил Ричард.

— А ты не соглашайся помогать этому гнилому, — предложил вдруг Филипп-Август. — Пусть он укокошит младенца. Кто тогда впоследствии убьет Клитемнестру, если Ореста прикончат в младенчестве?

— Жалко крестьянку, — возразил Ричард.

Вскоре ему надлежало вступить в действо. И вот, когда Телеф схватил ребеночка и стал размахивать им пред жертвенником, Агамемнон в исполнении Ричарда вдруг заговорил не то, что надо:

— Ну что ж, Телеф, убей, убей младенца! Другого Клитемнестра мне родит. И третьего, и пятого, и больше. Неужто думаешь, что смог ты запугать нас этим глупым, подлым лицедейством?

— Убить? — растерянно промолвил Телеф. — Ну что ж, убью! Убью Ореста! Младенца жаль, но нечего мне делать. Так убивать?..

— Пожалуй что, убей. Ну что же медлишь?

Руки задрожали…

— Убью! Не пожалею юных лет!

— Каких там лет! Ему три месяца всего лишь.

— Всего лишь три? А выглядит он старше…

Ребеночку сицилийской крестьянки, купленному на время ради представления, было с виду года полтора. На лицах у зрителей замелькали невольные улыбки. Элеонора и вовсе рассмеялась, что никак не соответствовало трагедии.

— Так что ж, Телеф, ты будешь убивать? — вопросил Агамемнон строго и насмешливо одновременно.

— Мне жаль его, и все-таки — убью! — растерянно промолвил жонглер Пумпидон, исполняющий роль Телефа.

В этот миг ребеночек, которому явно не по душе было все происходящее, пустил струю на грудь своего мучителя. Зрители ответили уже нескрываемым смехом.

Тут и сам Ричард стал еле сдерживаться от хохота, который распирал ему все нутро. С трудом сохраняя трагический вид, он продолжал с лету сочинять:

— Теперь уж не убьешь, Телеф, ребенка. Ведь знаю я — есть в Мизии у вас обычай строгий: ежели младенец струей своей горячей оросит кого б то ни было, тот самый орошенный отныне и до века должен быть младенцу этому хранителем и другом. Клади назад Ореста в колыбельку. Мой сын замерз. Струя тому свидетель.

Не обладая даром сочинять с ходу, жонглер Пумпидон молча положил младенчика в колыбель, ожидая, что дальше скажет Агамемнон-Ричард. Тот улыбнулся, радуясь спасению малыша, и произнес:

— Вот видишь, громовержец, как бывает! Твой сын, Геракл доблестный, сверкал, сияньем славы озаряя всю Элладу. А сын Геракла, Зевса внук, Телеф, не только в бегство обращен Ахиллом, не только ранен им в дрожащее бедро, но также и младенцем несмышленым, сыночком дорогим моим, Орестом, был только что позорно увлажнен. Но не грусти, Телеф, отныне Агамемнон твоим становится хранителем и другом, как ты — Оресту.

— Правда, государь?! — вставил наконец свое слово Пумпидон.

— Да, Гераклид, — кивнул Агамемнон — Львиное Сердце. — Немедленно к Ахиллу отправлю я гонца, и пусть прибудет Пелеев сын сюда ко мне, в Микены. Тебе ж я поручаю неотступно сидеть над колыбелькою Ореста, храня его покой и безопасность. Сам я сейчас пойду к одной красотке, но перед тем ты должен обещать, что ежели Ахилл тебе поможет и рану исцелит твою гнилую, проводником ты будешь нашим в Трою. Клянешься ль ты мне в том, мизийский царь?

— Клянусь, Атрид, клянусь! Да будет Зевс свидетель! — воскликнул Пумпидон, радуясь, что представление вернулось к своему заведомому ходу.

— Спокойно я могу теперь уйти, чтоб повидать прекраснейшую нимфу, — облегченно вздохнув, произнес Агамемнон. — Одно прошу: ни слова Клитемнестре.

С этими словами под гром рукоплесканий Ричард оставил лицедейское поприще, подошел к Беренгарии, поцеловал ее руку и сел рядом с ней.

— Так вы все-таки женаты, государь! — с шутливым упреком молвила Беренгария. — Да еще такая жена! Сама Клитемнестра, одна из самых жестоких женщин. Я ее боюсь.

— Стало быть, я недурно играл, коль вы поверили, что я муж Клитемнестры, — удовлетворенно отметил король Англии.

Действо тем временем продолжалось. Явился Аек, исполняющий роль Ахилла. Одиссей уже успел научить его, как вылечить рану Телефа, — железом с копья, которым та рана была нанесена. Наскоблив железных опилок, посыпали им гниющее бедро царя Мизии, и тому стало сразу легче. Он обнял своего бывшего непримиримого врага и поклялся сопровождать греков к берегам Трои.

Дальше все разыгрывалось в соответствии с древним сказанием. Калхант пророчествовал об искупительной жертве, которую Агамемнон должен был принести, чтобы Артемида простила ему убийство священной лани и смирила неистовую бурю, из-за которой корабли ахейцев не могли отплыть от Авлиды. Агамемнон сокрушался о дочери своей, Ифигении, которую и следовало закласть, он пытался как-нибудь спасти ее, хотя время от времени и проскальзывало, что его гораздо больше заботит некая «прекраснейшая нимфа». Менелай, которого тоже играл Аек, укорял Агамемнона в малодушии. С другой стороны, Ахилл, в исполнении того же Аека, возмущался тем, что Ифигения назначена в жертву, в то время как она обещана ему в жены. В стане начались беспорядки. Ахилл едва избежал смерти от мирмидонян, когда те прознали, что он не дает принести в жертву свою невесту. При этом Агамемнон-Ричард заметил, что и он бы ни за что не принес в жертву суженую. Однако все, как водится, взяла на себя воплощенная невинность — сама Ифигения, объявившая, что если условие Артемиды не будет выполнено, она своими руками принесет себя в жертву и зарежется.

Чем ближе к концу, тем более величественным становилось представление. Никто уже не помнил о смешной сцене орошения Телефа младенцем Орестом. Ричард, играя Агамемнона, перестал ерничать, искренне изображая скорбь по поводу готовящегося жертвоприношения. Жантиль, наряженный и накрашенный под Ифигению, являл собой образ красивой девушки, и для любого несведущего было бы удивительно узнать, что это не девушка, а юноша. Восклицая о том, что лучшим памятником для несчастной Ифигении станут развалины Трои, Жантиль недвусмысленно указывал на восток, в сторону продолжающего бушевать моря, и все в эти мгновения думали не о Трое, а об Иерусалиме, не о Гекторе и Парисе, а о грозном султане Саладине.