Я подумал, не спросить ли его, что он имеет в виду под словом «присоединиться», но решил, что, пожалуй, уже знаю. Но на кой черт мне об этом рассказывать? Чтобы разрулить этот вопрос, мне бы надо понять, кто такой на самом деле этот белый чувак. Когда пару дней назад он заявился в мой гостиничный номер, я решил, что он — один из головорезов Накодо, но сейчас эту мысль приходилось отмести.

— Слушайте, — начал я. — Я не знаю, кто вы такие. Понятия не имею, что вам наплели и кто это сделал. Но пока у вас плитки не кончились, мне самому надо кое-что наплести.

Человек в Белом так и сидел, физиономия — словно чистый лист, и терпеливо ждал, пока я продолжу. По-моему, этот тип все делает терпеливо. Прежде чем проглотить, разжевывает пииту определенное число раз; когда едет по автостраде, полосу движения меняет, только если надо свернуть с шоссе; и никогда не прокручивает на быстрой перемотке диалоги в порнофильмах. Я глядел, каков сидит под лампой, и больше ни слова не смог выдавить. Человек в Белом аккуратненько набрал очередное сообщение:

БЭНДЗАЙТЭН ГОВОРИТ, ЧТО К НАМ ПРИСОЕДИНЯТСЯ ЕЩЕ ДВОЕ.

— Бэндзайтэн? — громко спросил я.

Тут мужик вытянул обе руки и дважды медленно и бесшумно соединил ладони, будто аплодировал. Я пялился на него, и тут комнату осветил оранжевый сполох, точно неожиданная вспышка молнии. На долю секунды я различил приоткрытую дверь на другой стороне комнаты. Но не успел я рассмотреть, куда эта дверь ведет, как вокруг снова потемнело.

В губах у Человека в Белом тлела сигарета, а на столе валялись сгоревшие обрывки фотографии. Человек в Белом как-то ухитрился ее спалить и одновременно прикурить снова. Кто бы ни были эти мужики, они, по-моему, кучу времени играли со спичками.

— Кто это — Бэндзайтэн? Кто к вам присоединится?

Человек в Белом выдохнул, и к моему липу поплыл густой дым. На меня снова обрушилась эта резкая вонь, и горло скрутилось узлом. Задержав дыхание и прикрыв нос, я вскочил и ринулся к двери, которую только что видел, но было слишком поздно. Человек в Белом и не пытался меня остановить. В башке взметнулось тошнотное цунами, глаза сбились в кучу, а по всем нервам словно пустили ток. Легкие отрубились, ноги не отстали, и вот он я — снова на полу, с выпученными глазами, раскрываю и закрываю пасть, как подыхающая рыба на пляже.

Как я ни старался, глаза все равно слипались через полсекунды максимум. В черепушке дрейфовали тучи, а надо мной нависли две темные фигуры, окутанные голубоватым светом.

— Он моргает, — сказала одна фигура.

— Думаешь, он нас слышит? — спросила вторая.

Пришлось поднапрячься, но я таки сфокусировался.

Фигуры оказались двумя старушками. У обеих на физиономиях пятна ядовито-розовой помады где-то в районе губ, обе одеты в белые бумажные шапочки и бесформенные коричневые платья. Еще на каждой по паре латексных перчаток. Одна старушенция держала в клешне апельсин, вторая — банку пива.

Я похлопал глазами, но все равно картинка выходила бестолковая. Старушки, по-моему, тоже не врубались и пялились на меня зачарованно и с отвращением, как девчонки на дохлую лягушку. Им бы еще палочку, чтобы в меня потыкать.

— Сейчас он глаза открыл.

— А он нас видит?

— И чего они копаются?

Старушки озабоченно переглянулись, собрав морщины в кучу. Тут я заметил адмирала Хидэки, он же Морж. Он торчал поодаль, держа свои часы с откидной крышкой, прикованные золотой цепочкой к синему кителю. Морж качал головой и огорченно цокал языком.

— У меня часы встали, — изрек он.

— Может, «скорая» в аварию попала.

— Типун тебе на язык!

— Случается и такое. Мой племяш «скорую» водит.

— Да-да. В Нагоя. Про твоего племяша уже все знают.

— Он о жутких авариях рассказывал.

— Дамочки, пожалуйста, — вклинился Морж. — Дайте человеку продышаться.

И я задышал. Я вдыхал и выдыхал, и радовался каждому благословенному глотку воздуха, и клялся, что ни в жизнь не забуду, какое это чудо — дыхание. Однако вскоре новизна поистрепалась. Дышать не слишком интересно. Вот почему нету рестлеров-профи с кликухой «Дышок», и вот почему толпы парода не сбегаются поглазеть на соревнования по йоге. Понаблюдав, как проплывают в голове такие мысли, я задался вопросом, не покопал ли я себе мозги.

— По-моему, он очнулся, — сказала одна старая перечница.

— Думаешь, он нас слышит? — спросила вторая. Понятия не имею, отчего я до сих пор не раскрыл рта — почему-то даже в голову такое не пришло. Как будто я оказался в чужом сне. Ничего не мог сделать, только ждать намека от хозяина этого сна. А пока я решил сесть. А может, хозяин сна решил за меня.

Когда я поднялся, старушки отпрыгнули: я был уже не дохлой лягушкой, а опасной зверюгой, которую подстрелили транквилизаторами, и вот она очнулась. Я глянул вокруг еще раз и увидел, что до сих пор торчу в подвальном холле гостиницы. Старушенции, должно быть, горничные, потому что у лифта я разглядел тележку, загруженную чистыми полотенцами и всякими причиндалами дня уборки. А с другого конца холла на все это с типичным равнодушием взирали Бэнтэн и ее белые змеюки.

Подошел Морж и встал рядом со мной на колени. Оглядел меня с головы до пят с такой жутко серьезной миной, что в обычный день я бы не удержался от улыбки. А сейчас я вообще своей морды не чуял.

— Господин Чака, вы в порядке? — спросил Морж.

Я заторможенно кивнул. В башке зашевелились густые тучи, потерлись друг о дружку, высекли молнию в глазах и забили уши гулом далекого грома.

— У вас были судороги, — пояснил Морж. Простейшая фраза, но я не сразу постиг ее целиком.

Всего раз в жизни у меня были судороги, когда я перепил варева из мака, вина и змеиной крови на фестивале плодородия в Бирме. Меня потом еще три дня то и дело корежило. Аборигены заявили, что это добрый знак — дескать, я под завязку набит «плодородными желаниями». Но это было лет сто назад, и сдается мне, что с тех пор я плодородные желания подрастерял.

— Вас еще трясло, когда явились горничные. Потом вы уснули. И спали чуть ли не полчаса. Мы вызвали «скорую», она вот-вот подъедет.

Звучит знакомо. Не хватает только шариков патинко.

— «Скорой» уже давно пора бы приехать, — вякнула одна горничная.

— Может, они в аварию попали, — сказала вторая.

— Типун тебе на язык!

— Который час? — спросил я.

— У меня часы встали, — ответил Морж.

Тут я вспомнил, что у меня есть свои часы, и глянул на них.

Полдевятого утра.

Я был в отрубе почти двенадцать часов.

Как же так вышло? Очень просто. Чувак в Белом тасовал алфавитные плитки, я пялился на него, а в это время длинная стрелка несколько раз перемахнула за двенадцать, а маленькая ползла от одной цифры к другой, планета крутилась, вот и пробежали еще двенадцать часов. Ничего странного. Все путем.