— Простите, но я не понимаю, — сказал он.

В потемках я разглядывал сто физиономию, соображая, что же дальше. Такие разговоры сложно вести на любом языке. На японском, с его жутким формализмом, иерархией, тонким подтекстом, эвфемизмами и мутными намеками, такой разговор кишмя кишел лингвистическими минами. Я уперся взглядом в стол.

— Я знаю, что ваши личные дела меня не касаются. Но с того момента в зале автоматов патинко, где с Миюки приключились судороги, сдается мне, что я в это вовлечен. В конце концов, когда она исчезла, вы пришли ко мне, искали помощи, просили…

— С Миюки все хорошо.

— Простите?

— С Миюки все хорошо, — повторил Накодо. — Она вернулась домой. Вы были правы. Оказалось, я слишком рано забеспокоился, потому что в итоге она заявилась через какой-то час после нашего с вами разговора. Думаю, она сбежала потому, что злилась на меня, хотела преподать мне урок. Как-нибудь отомстить за мой так называемый шпионаж. В общем, уже все кончено, какие бы у нее ни были мотивы. Она вернулась домой.

— А, — сказал я.

— Кажется, вы разочарованы.

— Вовсе нет.

— По что-то беспокоит вас, господин Чака?

— Просто я слегка запутался.

Пианист добрался до конца песни. Редкие аплодисменты. Потрескивание табака, звон льда в бокалах. Затем пианист заиграл другую мелодию. Эту я распознал как «Мэкки-Нож».[43]Накодо позволил себе тончайшую из улыбок.

— Понимаю, отчего вы могли запутаться, — сказал он. — Я не имел права вовлекать вас в свои проблемы. Неправильный подход, я думаю. Мне свойственно верить, что у каждой проблемы есть решение. И я признаю, что люблю контролировать события. Но если дело касается дочек… ну, это не всегда возможно. Полагаю, у них свойство противиться контролю. Создавать проблемы, у которых нет четкого решения. В любом случае, пожалуйста, простите за беспокойство.

Башка так оглушительно гудела, что я едва мог переварить его слова. С Миюки все хорошо. Она вернулась домой. Типа, я поверю, что девчонка по телику — не Миюки и девчонка на записной книжке Афуро — не Миюки, что Миюки не утонула и не умерла. Я хлебнул еще скотча с водой, столько, что аж глотку обожгло.

— А что вы сказали? — спросил Накодо. — Что-то про новости?

— Самоубийство, — ответил я. — Утонула девушка, я решил, что это ваша дочь. Увидел репортаж по телевизору. Девчонка выглядела в точности как она. В точности. У нее даже была такая же, ну, короче, точь-в-точь как Миюки.

Накодо допил остатки из бокала.

— Не слыхал об этой утопленнице, о которой вы говорите, но уверяю вас, что Миюки цела и невредима, — сказал он. — Не в восторге снова быть дома, но уж точно не готова прыгнуть в Нихомбаси. Утонуть, какая ужасная смерть.

— Ужасная… — эхом отозвался я. Я не заикался про Нихомбаси.

— Когда молодежь так бездумно обрывает жизнь, у меня сердце разбивается. И все равно не могу не думать, уж не современное ли существование со всеми удобствами ведет к такой пустоте, — продолжал Накодо. — К потере цели.

— К потере цели…

— Нынешняя молодежь такая апатичная, вечно такая депрессивная. На них не угодишь. Вы для молодежи пишете, может, вы мне скажете — откуда это отчуждение?

— Это как с прыщами, — рассеянно ответил я. — Почти все ими мучаются. У кого-то все проходит, у кого-то остаются шрамы, а некоторые, ну, никак не могут от них отделаться. У других до конца жизни время от временя прыщи вскакивают, и люди учатся с этим жить.

— Прыщи? Что-то я не понял.

Я пожал плечами. Я и сам толком не понимал. Мысли крутились в голове, как в центрифуге, в надежде отделить то, что я знал, от того, что мне только казалось, будто я знаю. Накодо погремел кубиками льда в бокале.

— Мне все равно приятно, что вы пришли повидаться, — сказал он. — На этом окончен весь этот странный эпизод, не так ли?

Вопрос повис в воздухе, а глаза Накодо буравили меня, дабы удостовериться, что я выдам правильный ответ. Но в последний момент он глянул в сторону. Я проследил за его взглядом через зал, где у двери выстроились роскошные хостес, точно приветственный комитет у райских врат. Я представил, как Миюки стоит вместе с ними. Это было легче легкого, естественнее некуда. Тут она была настолько к месту, насколько была не в тему в зале патинко. И я понял: все, что Накодо мне наплел, — сплошные враки.

Миюки не исчезала, и домой она тоже не вернулась. Она даже и не дочь ему. Она была его любовницей и работала тут, в клубе «Курой Кири». Вот почему у Афуро была карта с именем Миюки, вот почему она сказала, что отец Миюки сто лет назад помер в Кобэ. Наверное, сейчас Накодо явился сюда подчистить лишние концы, может, даже сунуть на лапу маме-сан, чтобы та держала рот на замке, если заявятся копы что-нибудь разнюхивать. Может, я — еще один лишний конец, и даже теперь, пока Накодо снова пялится на меня, он прикидывает, как бы и меня убрать.

— Может, все и кончено, — сказал я. — А может, и нет.

Брови Накодо обернулись знаками вопроса.

— Может, нет?

— My, вы знаете, что говорит Будда.

— И что же говорит Будда? — спросил Накодо.

— Есть — это жить, чтоб быть голодным.

Закончился «Мэкки-нож», и раздались жидкие аплодисменты. Еще секунду Накодо глядел на меня, проверяя, верно ли меня понял, и перепроверяя, понял ли я сам, что означают мои слова. Больше разговаривать было не о чем, так что я встал, поблагодарил за виски и направился к двери. Рассекая по залу, я снова почуял, как все таращатся на меня из теней клуба. Потрескивание табака, звон льда в бокалах. Кто-то в дальнем углу залился смехом толстяка, но заткнулся, когда больше никто не засмеялся.

На дне прозрачного синего океана

Где чайки играют,

Там скрывается призрачный сине-черный свет смерти

Мицутака Баба

Когда я вернулся в отель «Лазурный», адмирал «Морж» Хидэки обнаружился за стойкой — он прибирался в вестибюле.

Интересно, он домой когда-нибудь уходит или к столу себя привязывает, едва начинает клевать носом? R этот раз он торчал на стремянке у гигантского аквариума, держа в руке сачок. Когда он развернулся ко мне, я увидел дохлую каракатицу, которую он только что выловил из аквариума.

— Добрый вечер, господин Чака.

— Добрый, — отозвался я. — Одну потеряли?

Морж слез со стремянки. Вода капала с сачка, оставляя на униформе Моржа цепочку темных пятнышек. Остальные каракатицы игнорировали свою товарку и рассекали в унисон туда-сюда, продолжая бесконечные поиски совершенства.