Сидя на верхней ступеньке, Кади вдруг поняла, что до сих пор зажимает указательным пальцем место, на котором остановилась в учебнике. Она распахнула его на коленях и продолжила читать:

«Генетический материал сам по себе не способен привести к шизофрении. Аналогично было доказано, что шизофрению не вызывает ни один фактор внешней среды сам по себе».

Даже Гарвард?

«На самом деле играет роль их комбинация. Гены наследуемой восприимчивости или предрасположенности, известной как диатез, к развитию шизофрении и эти латентные генетические особенности в совокупности с вызванным внешней средой стрессом или травмой способны проявиться полноценным психическим заболеванием. Этот феномен известен как модель диатез-стресс». И далее:

Эмоционально травмирующие события, остро возникшие или продолжительные… У Кади было и то, и другое. Болезнь Эрика тяготила семью на протяжении последних двух лет, а его смерть стала самой сильной травмой, какую только можно представить. Что касалось среды – как Кади заверила отца, она сама выбрала академически изнурительный, адски холодный университет, который оказался той же самой «токсичной средой», что привела к самоубийству ее брата.

«И не только…» – горько подумала Кади, читая дальше:

А ее факторы именно таковыми и были. Кади знала, что тяжело переживала смерть Эрика, и все же предпочла поместить себя ровно в ту же «токсичную среду», которая стала декорациями его самоубийства.

Что же я натворила?

Кади осмотрела Линден-стрит, убедилась, что в поле зрения нет никого знакомого, и только потом приблизилась к историческому дощатому дому, где находились кабинеты кампусных психологов и консультантов, а также психиатрическая помощь. Место завуалированно именовали «Бюро учебной консультации», как будто единственное, в чем гарвардскому студенту может понадобиться консультация, – это учеба.

Видавшие виды серо-белые доски обшивки, вероятно, кому-то более жизнерадостно настроенному показались бы очаровательными, но Кади они напомнили о каком-нибудь жутком старом доме, в который детишки любили стучаться и убегать. Деревянное крыльцо потрескалось и скрипело под ногами, так что Кади старалась ступать полегче, не желая привлекать к своему появлению ни децибела внимания. Бюро казалось закрытым, судя по ставням, но должно было работать. Это здание в принципе предназначалось для деликатных дел. И не все в его наружности износилось; на крыльце стояла деревянная скамейка – новенькая или, по крайней мере, почти нетронутая. Никому неохота присесть и расслабиться у дверей местной психушки.

После кафе с Ннекой Кади больше не слышала ничего необычного, но страдала от какой-то обратной версии сепарационной тревоги – как будто каждая минута тишины может стать последней. Беспокойное ожидание мгновения, когда в ее разум вновь кто-то вторгнется, было чуть ли не хуже самих голосов. Ей казалось, что она на грани нервного срыва.

Кади нажала кнопку звонка, и через миг дверь, загудев, открылась. Приемная выглядела обычной гостиной, разве что ни один из разномастных предметов мебели не стоял лицом друг к другу. За стойкой регистрации с открытым учебником сидела девушка в хиджабе.

– Привет, чем могу помочь?

– Я не по записи, но подумала, вдруг получится прийти и к кому-нибудь попасть. Это возможно?

– У нас всегда можно с кем-нибудь поговорить. Ты уже в числе друзей Бюро?

– Друзей?

– Ты в системе? Уже встречалась с психологом или участвовала в практикуме по оздоровлению?

– О нет. Я новенькая.

– Тогда нужно заполнить вот эти бланки. Когда закончишь, можешь поговорить с Грэгом, он свободен.

Кади взяла планшет и опустилась на продавленный зеленый двухместный диванчик, чтобы заполнить бумаги. Рука, выводя имя, дрожала. Кади предпочла бы не оставлять здесь следов пребывания. Она вдруг вспомнила, как Эрик ощутил потерю контроля над собой, когда за него взялись психиатры, особенно университетские. «Теперь все официально. Пути назад уже нет», – сказал брат, получив диагноз. В то время Кади думала, что он просто драматизирует и упрямится, но теперь поняла. Ей хотелось побеседовать со специалистом насчет того, что она слышит, – но не ценой своего личного пространства или свободы. Родители не должны узнать, что она тут побывала, особенно мать.

– Можешь идти в кабинет, – сказала девушка за стойкой, когда Кади вернула листы. – Вверх по лестнице, первая дверь слева.

Ступеньки скрипели под ногами. В коридоре второго этажа оказалось темно, только падала полоса света из-за едва приоткрытой двери. Кади постучала.

– Здравствуйте!..

Ответа не последовало, и она толкнула дверь.

– Йо! Приветики, проходи.

Удивленный мужчина поспешно вытащил наушники, воткнутые в ноутбук перед ним. Тридцать с небольшим на вид, в серой толстовке поверх клетчатой рубашки – с вязаной шапочкой, толстой оправой и большой, кустистой бородой он напомнил Кади эдакого Фрейда-хипстера. Мужчина поднялся из-за стола и протянул ей тощую руку:

– Я Грэг.

Кади пожала его ладонь и смущенно представилась:

– Простите, я не по записи.

– Ничего страшного, затем я и здесь. Прошу, садись.

Грэг указал на темно-синий диванчик у стены. Кабинет был маленьким, но уютным, с неброским восточным ковриком, мягкой мебелью и кружевными бабушкиными занавесками. Сам Грэг занял клетчатое кресло напротив.

– Ну что, рассказывай. Давай сперва подноготную – год, общежитие, специальность, все такое.

– Первый курс, живу в Уэлде. Специальность еще не выбрала.

– Хорошо, не спеши, попробуй себя. Как тебе учеба?

– Тяжело.

– Почему тяжело?

– Это же Гарвард, здесь и должно быть так, верно?

Грэг улыбнулся:

– Справедливо. Но попытайся конкретизировать. Отчего тебе тяжело?

Прежде чем ответить, Кади глубоко вздохнула.

– Из-за брата. Поэтому я сюда и пришла, честно говоря. Мой брат учился здесь на третьем курсе, когда умер.

– О, мне жаль. Как так вышло?

– Самоубийство. – Кади все еще было трудно связать с братом это слово. – Он страдал шизофренией, а потом… – Она умолкла.