с тобой?» — «Я хочу братика. Что тебе стоит. Ты не любишь меня?» — «Глупенькая. Очень люблю». — «Тебе мой папа противен?» — «Совсем нет. Напротив». — «Вот». — «Нет, деточка, это невозможно». — «Потому что домработница?» — «И поэтому тоже». — «А еще почему?» — «Ох, милая, ты же совсем дитя еще. Все так сложно. Твой папа спас меня. И не только меня». — «Что ты такого натворила, чтобы тебя спасать?» — «Кажется, ничего». — «Тогда я не понимаю». — «Деточка, я попозже тебе расскажу. Непременно расскажу. И про мужа своего, и про себя, и про твоего папу. Время было трудное, вот немного окрепнешь душой, и я тебе все расскажу. Договорились?» — «Ой, Фенечка. Я так хочу братика», — «Знаешь, что. Пусть папа тебе его так возьмет. На стороне». — «А можно?» — «Отчего же нельзя?» — «Ой, да мне ведь все равно!»

«Папка! Возьми братика!» — «Опять ты за свое?» — «Нет! Где-нибудь. Возьми. Мне все равно». — «Ах, вот оно что. Это другое дело. Хорошо, я подумаю». — «Нет! Бери сразу!»

Меня не будили, и до утра я такого наслушался, что стыдно сказать.

УЛЫБА

Туман редел. Утреннее солнце казалось медлительным и безучастным, а бойкий низовой ветер настырно ворошил густую пухлую наволочь — налетал и кромсал, выдирая ломти облаков, и разносил, разгонял, поднимая над сизыми волнами.

«Комсомолец» встал неподалеку от берега, и, когда сбросили веревочную лестницу, Ржагин спрыгнул в лодку последним, шестым.

Здесь, над водой, по самому низу, стелилась плотная промозглая стынь. Иван вновь закутался в куртку и, потеснив раскосого аборигена, сел, и принялся смотреть, как они на веслах приближаются к молу поселка Хужир.

Плескались у берега черненькие голенькие дети. Доехали молча, лодка отправилась назад к «Комсомольцу», и пассажиры, прибывшие вместе с Иваном, как-то незаметно и быстро разошлись по берегу в разные стороны, по домам, оставив его одного.

Ржагин поскучнел — как обыкновенно на новом месте. Присев на край причаленного мотобота, побыл здесь, на молу, выкурил сигарету, глядя, как уходит «Комсомолец».

— Пожить здесь, что ли.

Редко поставленные светлые сосны росли на плавно поднимавшемся от моря песчанике, чуть дальше виднелись строения, за ними островной лес. Пустынно, только беспризорные дети. Непривычная, странная монастырская тишь.

Пройдя мол, Иван сошел к ребятам и окликнул пацана покрупнее. На ломаном русском мальчик-бурят объяснил, что да, у них рыбозавод, вон там, и показал вверх и правее.

Без цели, все еще не приняв никакого решения, Ржагин поднялся по укатанной крупными шинами дороге, отыскал без труда контору завода и, постучав, вошел.

В тесном неприбранном помещении большеголовый бурят, прервав беседу с каким-то щуплым, воинственно настроенным мужичком в рыбацком комбинезоне, спросил без акцента:

— Что вам?

— Здравствуйте, — сказал Ржагин. — Я из Москвы.

И показал письмо.

Большеголовый прочел, машинально достал карандаш из заушья и почесал в затылке.

— Что, — улыбнулся Ржагин, — не было печали?

— Ну, почему. Из Москвы, да еще корреспондент. Не так часто, знаете ли. Что вы хотите? Посмотреть завод? Вас устроить в поселке?.. Или?..

— Или.

— Понятно, — и обратился к рыбаку: — Товарищ желает в море походить. По-моему, у Азикова недокомплект?

— Не возьмет, — уверенно заявил рыбак.

— Он дома? Не в службу, а в дружбу — позови. Мы внизу подождем.

Рыбак, смерив Ржагина взглядом, подчинился с неохотою.

— Прошу, товарищ корреспондент. Пойдемте, я вас представлю бригадиру.

— Уже? Ну и темпы.

— Иначе ни черта не успеешь.

Они не спеша отправились к морю, на мол.

Дорогой поговорили о Москве, о сложностях журналистской работы, о здешних условиях. В Хужире при рыбозаводе несколько рыболовецких бригад. Собеседник Ивана — заместитель директора завода. Поселок довольно крупный, есть школа, столовая, клуб, даже небольшой аэродром в глубине острова. Среди рыбаков много приезжих, по найму, на летнюю навигацию слетаются отовсюду — с Азова, Каспия, с Черного и Белого морей. Сезонники. Мотоботов не хватает, ловят на дорах...

За беседой они и не заметили, как подошел Азиков, бригадир — курчавый крепыш низенького роста в затрапезных штанах и тельняшке с небрежно засученными рукавами. Верхняя часть груди его над вырезом грязного отвислого ворота и короткие мускулистые руки (от локтей до кончиков пальцев) были сплошь в синюшных произведениях подпольного сюрреалиста. В том, как он подошел, как теперь прочно стоял, как красноречиво молчал, буравя Ржагина ядовито-снисходительным взглядом, чувствовалось, что это не просто человек бывалый, но и крутой, резкий, человек отчаянной решимости и авантюризма.

Поздоровавшись с заместителем за руку, Азиков нарочно еще раз демонстративно осмотрел Ржагина — как коня, обойдя вокруг — брезгливо, толстыми короткими пальцами ощупал у него бицепс и внятно сказал:

— Нет. Пацан еще. Целина. Ему в погремушки играть.

— Коля, — забеспокоился замдиректора.

— Нет, — веселее, решительнее повторил бригадир. — Пусть сначала земля его покачает.

— Не спеши, Коля. Не спеши.

— Ах, так? — вспылил Азиков. — Ты уже все решил? За меня?

— Ничего я не решал.

— Зачем тогда с бабы снял?

— Познакомиться. Товарищ из Москвы, корреспондент.

— Врешь, — сказал Азиков и иначе, с новой заинтересованностью оглядел Ржагина. — Из самой Москвы? Земляк?

Иван вяло подтвердил, что да, оттуда — его уже раздражал этот нагловатый флибустьер.

— Все равно, — подумав, сказал бригадир. — Фитилявый, ноги длинные, а сам труха.

— Дело серьезное, Коля.

— А ты рыбачил? А он рыбачил когда-нибудь?

— Нет.

— Ну вот.

— Что вот, что вот? — заворчал, потупясь, заместитель директора. — Говорят тебе, надо взять, значит, надо.

— Не дави.

— А ты думай сначала.

— Ладно, поговорили. Я к бабе пошел. На минутку отпросился.

— Николай. Я тебя как человека прошу.

— Оставьте, — вмешался Ржагин. — Ефрейтора умолять. Себе дороже. К свиньям собачьим. Пусть топает к бабе. Я сам не хочу.

— Это почему же? — прищурился бригадир.

— По кочану. Отвали, моя черешня. Больно надо.

— Да?

—