выправляли. Подъездок утягивал сети в море. Наполовину высунувшись из рубки, Азиков следил, как ложатся поплавки, и если какая-нибудь заминка, перехлест или кусок пошел комом, приостанавливал бот или возвращал, дав задний. Ржагин, про себя так понимая, что он еще пригодится, смотрел и запоминал, а Гаврила Нилыч откровенно скучал, уткнувшись бездельным взглядом в свой прохудившийся сапог.

Сети аккуратно уложили в волнах месяцем на ущербе, и Азиков неожиданно скомандовал возвращаться в Хужир. Сначала, по выходе, предполагали заночевать в море, но сети поставили всего в полутора часах ходу от дома, и вот решили, раз такое дело, лучше к женам под бочок.

— Эй, земеля. Ты чего бледанул? Замутило?

— Есть немного.

— Волны-то нет.

— Пройдет, — виновато сказал Ржагин. — Справимся, товарищ капитан.

— Ой, гляди. Такой ты нам на дух не нужен.

Пашка занял место У руля. Вслед за бригадиром Евдокимыч (без охоты) и Гаврила Нилыч (аж замурлыкав — что допустили) спустились в кубрик, дабы убить за картами пустое время.

Ржагин прошел на нос и, навстречу неприметному ветру, поначалу стесняясь, оглядываясь на Пашку за стеклом, затем все смелее и смелее стал петь. Когда-то он слышал и вот припомнил, что песня или громкая декламация помогают от морской болезни. Он чувствовал себя пристыженным после замечания Азикова, го сверлила, беспокоила мысль, а вдруг он действительно хиляк и к морскому делу негож. Во срам-то. Влез, прокатился — и на берег?.. Ну, нет. Еще погодим... Он спел все, что знал задорного, смешного и хулиганистого. Грянул раздольные русские, перемежая цыганщиной, бардами и менестрелями, выбирая потягучее, поплавней. В самом деле, его, похоже, отпускало. Показался поселок, знакомый мол, и на закуску Иван, наперекор волне, чеканя слог, прочел длиннющую поэму Спиридона Бундеева «Ведь жизнь не конь, ее не повернуть», как сам он считал, очень неровную, местами просто провальную, что лишний раз доказывало, насколько крупная форма не его, но в которой были строки изумительные, как ни у кого больше — чудный рефрен, к примеру: «Лицо пунцом порозовеет, когда идешь со мною ты», и много, много такого, что истинно радует шальное непутевое сердце.

Он закончил чтение, когда бот уже ласкали штилевые воды бухты, и картежники, выйдя наверх, изготовились пришвартоваться у хужирского мола.

— Лыбишься? — заметил Азиков.

— Так точно.

— Ожил?

— А начальство мной по-прежнему недовольно.

— Ночевать один не сдрейфишь?

— Хотите прислать мне свою жену?

— Ох, ретивый ты мой, — жестко сказал Азиков. — Дудел бы в сопелочку. С моей от тебя за ночь и угольков не останется.

— Пшик один?

— Точно.

Вразнобой протопали по молу сапоги.

И — стихло.

Солнце, садясь за островом, оглаживало последними лучами пышные шапки сосен, слегка озолотив дальний противоположный берег и полоску моря под ним.

Пока светло, Ржагин приготовил себе постель и, по-хозяйски устроившись на ступеньках лестницы, ведущей в кубрик, написал своим письмо:

«Привет тем, кто меня еще помнит и чтит. Жив. Набрел на мужское дело. Велено вникать, и я осяду, потому что вникаю нудно и долго, как всякий тугодум. Не скучаю — некогда. Кругом засуха. Когда вернусь, не знаю, но, если вернусь, с вокзала обязательно предварительно звякну.

Горе горькое».

Покурил и завалился спать, пристегнув узкую и короткую деревянную постель массивными крюками.

Новый дом его томно покачивался на прибрежной россыпи волн, хлюпал и чмокал, и терся бортом, обложенным автомобильными покрышками, о настрадавшиеся бревна мола...

В разгар сладчайшего сна Ржагина потревожили резкие посторонние шумы, топот и стуки, и он подивился внутренней силе, заставившей его немедленно встать. Четыре утра, густой предутренний сумрак, но перелом случился, произошел, бледный немощный свет сочился из-за дальних гор, обтекая покатые вершины, наполнял, струясь, чашу моря, выбеливая на поверхности его пленку тумана.

Иван вышел на палубу и поздоровался.

— Что вскочил? Спал бы.

— Да я... как-то... со всеми.

Двигатель, почихивая, работал, грелся. Сняли чалки и отошли. Азиков, по курсу выправив бот, отдал руль Пашке и, кликнув Гаврилу с Евдокимычем, исчез в кубрике.

Закутавшись поплотнее в куртку, Ржагин вяло размялся на корме. Алюминиевой кружкой, пристегнутой цепочкой к поручню, зачерпнул, перегнувшись через борт, байкальской воды, нащупал в кармане сухарик и вприкуску позавтракал. Вновь попрыгал, согреваясь. И закурил, следя, как криво набегают и разбиваются о борт предутренние маслянистые волны.

Светало. Справа вдали, над линией схода неба и гор, как-то куполообразно и серенько голубело. Дальние гребни волн сделались пепельными, ближние оставались исчерна-темны. Впереди, метрах в трехстах, он увидел покачивающийся подъездок и ринулся сказать об этом Пашке.

— Вижу. Не ори.

Приблизились. И Пашка, сбросив скорость, позвал рыбаков.

Азиков выскочил из кубрика в одной тельняшке, перегнулся через перильце, хищно вглядываясь в воду, отыскивая поплавки, определяя, как развернута сеть.

— Есть, Коля, — с волнением сказал Евдокимыч, пристроившийся за его спиной. — Есть.

— А ты спорил.

— Сомневался.

— То-то. Знай наших. — И командирски рявкнул: — Брысь по местам! Шевелись!

Встав у руля, развернул бот, подработал задом. Пашка, отвязав от сетей подъездок, перевел его ближе к носу, закрепил и побежал на край кормы, где Евдокимыч медленно вытягивал сеть.

— Давай!

Потащили с упором, в четыре руки. Бригадир, поставив на самый малый, высунувшись из рубки, зорко следил, как выползает нагруженная сеть. Ржагин был взволнован — такое событие, первый улов, рыбаки настороженно-собранны и знают, что им делать, а он...

Вот они. Показались. Заблестели — серебряные, застрявшие в ячейках, переломленные, мертво обвисшие.

Первые метры намокшей сети с тяжелым стуком упали на корму.

Гаврила Нилыч, усевшись на драной покрышке, судорожно выпрастывал рыбу и швырял в ящик за спиной. Присмотревшись, Иван взялся помогать, но у него не получалось — омуль не слушался, выскальзывал, вертко убегал из рук. А сеть шла, прибывала и ложилась слоями, накрывая старые. Гаврила Нилыч слез с покрышки и встал на колени; пыхтел, задирая полотно, доставая тех, ранних. Пашка махнул бригадиру: «Обожди!» Бот встал, и Ржагин, все еще мучая первого омуля, услышал, как кто-то тронул его за плечо.

— Смотри, земеля, — сказал Николай. — Гаврила тупой, за двадцать лет не научили. Сюда смотри. В правую