— Угребу, — с веселой угрозой сказал Азиков.

— Ой, да ступайте с миром. На нет и суда нет.

— Угребу, земляк, слышь?

— Не глухой. Я вас ни капельки не боюсь.

— Сопля вонючая.

Сощурив по-блатному левый глаз, Азиков запустил руку в необъятный карман брюк, вынул и щелкнул.

— Э, э, не балуй, — придержал его сзади за плечо заместитель директора. — Он же корреспондент, ты чего?

Бригадир, дернув плечом, смахнул руку.

— Изыди.

Под финкой, направленной в живот, Ржагин оторопело отступал. В глазах бригадира он не находил ни злобы, ни жажды мести, ничего кровожадного, напротив, глаза ясно говорили, что опасаться Ивану нечего. И все-таки — финка, совсем не игрушечная, страшная, отблескивающая на солнце, направленная ему прямо в живот. Он отступал, а про себя говорил, понтярит товарищ бригадир, знаем, читали про таких, на пушку берет; споткнулся, едва не упал — край, и разозлился на себя.

— Ладно, товарищ фельдфебель, — сказал, выпрямляясь. — Побаловались — и хватит. Театр я в Москве видал.

И, чтобы занять непослушные руки, достал сигареты.

Азиков, выхватив у Ржагина пачку, щелкнул по донцу, выпростав несколько головок.

— Бери. Угощаю.

— Спасибо, — сказал Ржагин. — У корысти рожа бескорыстна.

— Точно.

Спрятав финку, Азиков закурил и сам, а пачку бросил себе в карман.

— Красивая, — объяснил. — Взаймы.

— Считайте, я вам ее подарил.

— Выходим в полпятого, — сказал безо всякого перехода и, показав на мотобот, плюхающий бортом о бревенчатые стойки мола, добавил: — Моя колымага. Открыто. Левую верхнюю можешь занять.

И, отвернувшись, попыхивая дымом, зашагал прочь, громко стуча башмаками по вздрагивающему настилу.

— Порядок, — сказал довольный замдиректора. — Вы знаете, Николай один из лучших наших бригадиров. С ним не соскучишься.

— В этом я уже убедился.

— Устраивайтесь. Я вам советую жить здесь, на боте. Целесообразнее. Конечно, если хотите, можно снять койку в поселке, я помогу, но, скажу вам, в разгар навигации рыбаки редко ночуют дома, все больше в море, в бухтах, словом, где застанет ночь.

— Благодарю, я останусь здесь.

— Если что, я к вашим услугам. Не стесняйтесь, обращайтесь смело. Чем смогу, помогу.

— Ясненько.

— Ну, счастливой вам волны.

И они прочувствованно пожали друг другу руки.

Мотобот образца 1962 года — небольшая машина метров до десяти повдоль, а в поперечнике около трех-четырех, устойчивая, маневренная, но для Байкала конечно, слабосильная. Максимальная скорость по спокойной воде пятнадцать километров в час. Средний ветер выдерживает легко, но уже при шторме в четыре-пять баллов находиться в море рискованно, и рыбаки, как правило, прячутся в бухтах. В носовой части под палубой, нечто вроде кубрика, тесное помещение, по форме напоминающее усеченное на треть яйцо, размером примерно полтора на два. Здесь четыре спальных места, по паре у каждой из боковин, одно над другим. Поближе к центру возвышается над палубой рубка с рулевым колесом и морским компасом. За ней и ниже — маленькое машинное отделение, где тем не менее можно при желании устроить еще одно спальное место. Корма, основное рабочее место. Здесь отдыхают усталые сети, отсюда идет мёт, сюда же сгружается улов. За ботом болтается на привязи небольшая весельная лодка, которую здешние рыбаки называют подъездком.

— Москвич. Земляк, — представил Ржагина команде Азиков. — С нами пойдет.

Иван приготовился торжественно знакомиться с каждым отдельно, но никто из рыбаков к нему не подошел, попрыгали на борт, скользнув равнодушно взглядом, и разбрелись по палубе.

Деловито отчалили — ни приказаний, ни окриков, молча сняли с пупырей чалки, и бригадир, встав у руля, развернул мотобот носом к морю.

Иван заглянул в рубку.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

— Валяй.

— Я понимаю, прав у меня никаких. Но обязанности должны быть?

— В море они есть у всех.

— И какие же?

— Сидеть и не вякать.

— То есть вы хотите сказать, вникать, наблюдать? Я правильно понял?

— Больно разговорчивый. Отвали.

Помимо бригадира и Ржагина, в море вышли еще трое. Скромный плечистый парень, лет двадцати шести, Павел Хмаров, которого все звали Пашкой, и двое в возрасте, лет пятидесяти с небольшим; одного из них, кряжистого, основательного, с седой бородой в оклад обветренного морщинистого лица, Валентина Евдокимовича Бузовкина, рыбаки звали просто, но уважительно: Евдокимыч, а второго, кругленького, с животиком и подрагивающими холеными щечками, суетливого, с глазами хитреца-проныры, беззастенчивого угодника, Азиков, сознательно шпыняя и унижая, называл всякими нехорошими именами, реже, когда не особенно сердит, Гаврилой, а для остальных он был Гаврила Нилыч (Сенюшкин). Поймав на лету несколько отрывочных фраз, Иван сообразил, что есть еще в бригаде Ефим Иванович, которого за глаза называли по фамилии — Перелюба, но сегодня он почему-то не вышел, то ли занемог, то ли куда-то отозвали.

Стоя на палубе против открытой двери в рубку, Иван слышал, как бригадир с Евдокимычем вполголоса обсуждали, где нынче лучше метать. Евдокимыч предлагал — подальше, на краю Малого моря, обогнув Ольхон справа. Азиков возражал — спорил тихо, глухо, азартно; Иван искоса глянул на бригадира и не узнал — должно быть, страсть охотника стерла с лица его блатную накипь, он показался Ржагину моложе, привлекательнее, умнее... Вчера, в районе Онгурена, видел косяк, тянул в сторону Бугульдейки, если не спугнули, к ночи сюда придет, верь, Евдокимыч, мы их всех обманем, они упёхали, вон и Пятак (соперничающая бригада) к Узуру подался, нет, давай наперехват бросим, там нам делать нечего.

По мере того, как удалялись от берега, море меняло окраску, из голубого делалось густо-черного цвета. Скальный берег, отступая, влажно темнел, и сосны, цеплявшиеся по обрывам, отбрасывали тугие ломкие тени на окаменевшие языческие фигуры.

Ржагина мало-помалу укачивало. При почти полном безветрии бот чуть тыкался носом в округлую мягкую волну, но так часто и коротко, что долго смотреть вниз Иван не мог, только на берег и вдаль, иначе голова кружилась, слабел, начинало подташнивать.

Час-полтора, пока просто шли, у руля отрабатывал Пашка, а потом Азиков его сменил.

Привязали подъездок к крайнему поплавку, и на самом тихом сети стали вырабатывать. Пашка с Евдокимычем, стоя на корме, распутывали,