— Товарищ, если вы не можете остаться и разделить со мной трапезу, прошу, примите этот скромный, ни к чему не обязывающий подарок.

Он собирался достать только одну банкноту, но показались все четыре.

Юноша заморгал, потрясенный.

Воробушек заколебался. Затем, твердо, как мог бы сделать его отец, он вынул из рук незнакомца письмо и вложил вместо него деньги. Теперь, расставаясь с ними, Воробушек испытал укол растерянности и сожаления; у него не осталось ни монетки. И все же он не отвел взгляд от молодого человека.

— Примите эти деньги или входите.

Незнакомец разжал ладонь и уставился на чудесные банкноты.

— Я бы ничего не взял у семьи брата Вэня, — прошептал он. — Но мои обстоятельства… что ж, они очевидны, разве нет?

Он посмотрел Воробушку в глаза, и стало ясно, что незнакомцу не больше одиннадцати-двенадцати лет. Ребенок.

И затем паренек, его плачевное состояние и деньги Воробушка исчезли в переулке. Если бы не конверт в руках у Воробушка, можно было бы подумать, что мальчика вообще здесь не было.

Он захлопнул калитку и по собственным следам вернулся через внутренний двор. Сверху, с балкона, он выглянул в ту сторону, в которую убежал мальчик. По небу рябью пошел рассвет, а на Пекинском шоссе, с каждым мгновением удлиняясь, уже росла очередь за пайками, но ребенок давно как в воду канул.

Конверт был адресован не его родителям, не тете Завитку и не Чжу Ли, но «Юному Воробушку». Он присел с лампой, открыл конверт, вынул оттуда один-единственный листочек бумаги и принялся читать.

На рассвете на балкон вышла Чжу Ли. Она окликнула госпожу Ма, которая ждала своей очереди у колонки, пожелала ей доброго утра, ухмыльнулась Воробушку, забрала его пустую чашку из-под чая и вернула ее полной и дымящейся. Она присела на сломанный стул и осведомилась:

— Любовное письмо?

Он заворчал сквозь зубы.

— Дорогой братец, — прошептала она, — с днем рождения! Пусть в этом году твою захватывающую Симфонию № 3 исполнят в концертном зале перед самим Председателем Мао и нашим верным премьером Чжоу Эньлаем! Перед директором Хэ Лутином и всеми великими музыкантами Шанхайской консерватории! Пусть букеты у ног твоих будут ароматны и изобильны, и пусть солистом на твоем следующем фортепианном концерте будет некий элегантный юноша из Чанша…

— Чжу Ли, если не поторопишься, этот самый юноша из Чанша запишет лучшую репетиционную на себя. Придется тебе играть на скрипке на улице.

— Ты прав! Цзян Кай репетирует больше всех в консерватории. Кроме меня. Но знаешь, — еще тише продолжила она, — рояль в сто третьей аудитории такой древний, и пианисты его избегают. А для скрипача там столько места, что это практически вилла, — она ткнула его в колено. — Но правда, от кого письмо?

Он перевернул конверт прежде, чем она узнала почерк отца.

— От премьера Чжоу Эньлая, приглашает меня сыграть у него на большом приеме, где…

— Конверт слишком простой.

— Герр Бах, просит меня…

— Конверт слишком новый.

— Соседская бабушка, спрашивает, почему это я сочиняю для дегенеративного фортепиано вместо прославленного гуциня.

Она кивнула.

— Понимаю. Братец, — произнесла она чуть погодя, — я утром нашла пропавший мешок с сушеным горохом. Он был в рукаве маминого пальто.

— И что ты сделала?

— Там и оставила! Она думает, что прямо такой умелый вор!

— Она отличный вор, только прятать все это негде.

— А другой раз, — продолжила Чжу Ли, — я попыталась выбросить чулок с восемью дырками, но мама выудила его из мусора, постирала, заштопала и положила обратно мне в ящик. Это все равно что рыбацкую сеть носить. Я уже три года его штопаю! Она в помойке вещи ищет, она взаправду… Прошлой ночью она два раза обернула вокруг себя покрывало, хотя от жары не продохнуть было. А потом попросила меня спать рядышком и защищать ее от сквозняка. Я постаралась сделать, как она хочет, но сквозняка-то не было! И все равно она тряслась и дрожала!

Его кузина была существом радостным и вольным и, казалось, вообще им всем приходилась не родней.

— Тетя Завиток побывала на краю света и вернулась. Дай ей время.

— Кстати о времени! — она вскочила, подхватив футляр со скрипкой. — Приду к тебе в кабинет в полдень! Позволь угостить тебя обедом в честь дня рождения.

Воробушек отпихнул конверт подальше, так что теперь чуть ли на нем не сидел.

— Сестрица, вот еще о Равеле. Техника у тебя, конечно, отличная, но вчера фразировка мне показалась зажатой, особенно пиццикато. Суть в том, чтобы отыскивать в сложном простое, а не в сложном — сложное, понимаешь, о чем я? Займись сегодня работой смычком, ладно?

— Мой серьезный Воробушек, что бы я без тебя делала? Приходи в сто третью в обеденный перерыв, и сам Равель будет мной гордиться.

Вновь оставшись в одиночестве, Воробушек опять достал конверт. И правда, прятать что-либо в этом доме было негде — и даже во всем квартале негде, будь то мешочек гороха или грешная мысль. Он перечитал письмо Вэня Мечтателя, затем взял с подоконника коробок спичек, поднял письмо над жестяной банкой с окурками и поджег. Почерк Вэня сделался сперва неровным и круглым, затем узким и длинным, пока все предложения не стали неотличимы друг от друга: ничего, кроме пепла. Но Воробушек помнил каждое слово, словно это короткое письмо было стихотворением или партитурой Баха. Он мог бы встать и продекламировать его прямо сейчас — слово за словом, нота за нотой.

Все утро слова порхали в мыслях Воробушка и не оставляли его в покое, даже когда Летучий Медведь уронил свой завтрак на пол, а Да Шань босиком наступил в осколки фарфора. Письмо продолжалось, даже пока Воробушек смывал с ноги Да Шаня кровь, битую посуду и завтрак.

— А мы поедем в больницу? Мне, наверное, швы надо наложить?

— Не думаю. Антисептика хватит.

— Ну коне-ечно, — разочарованно протрубил Да Шань.

Тем временем Завиток замывала пол, Папаша Лютня накладывал новую миску еды, мать на всех орала, а Летучий Медведь изображал, будто колет брата копьем в спину.

Письмо так и сидело у него в голове, и на глаза Воробушку навернулись внезапные слезы.

Да Шань наклонился вперед, утер их осторожными пальцами и ничего не сказал.