Прошло три дня, прежде чем у дверей появились офицеры бюро общественной безопасности. Как и несчастный незнакомец, офицеры пришли рано поутру, когда на столе еще даже завтрака не было. В отличие от незнакомца, они стали колотить в парадную калитку и вломились чуть ли не силой. Они сообщили, что «контрреволюционер, преступник, правый уклонист, политический осквернитель…» — тут им пришлось приостановиться и порыться у себя в бумагах — «…товарищ Вэнь» сбежал, смертельно ранив двух армейских офицеров. Они обвинили Папашу Лютню в укрывательстве врага народа.

Папаша Лютня слушал спокойно, но, когда офицеры объявили, что Завиток и Чжу Ли должны немедленно отправиться на допрос, он так и выпрыгнул вперед, швырнув на пол бывший у него в руках черновик воробушковой Симфонии № 3.

— Да как вы смеете позорить меня у меня же в доме! — заорал он и принялся переворачивать комнаты вверх дном. — Идите сюда! Что, товарищ Вэнь под кроватью? Он что, в шкафу? Мы что, его трупом печь растопили? Мусорку проверить не забудьте, нужник и грязное белье! — Он швырял вещи через всю комнату, пока офицеры общественной безопасности, бледные и явно к такому не готовые, сшибали друг друга, спеша убраться с пути пожитков Папаши Лютни. Отец Воробушка был высок, как никогда в жизни, но вдвое похудел и потому смотрелся вдвое более пугающе. — Да у товарища Вэня агрессии как у падающего листка! Как это он ранил двух офицеров? Так же, как капля дождя ранит тротуар? Да кто мне тут лапшу на уши вешает?

— Дядя… — сказала Чжу Ли.

— Ты что, с ума сошел? — спокойно сказала Большая Матушка Нож.

— С меня хватит! — завопил Папаша Лютня. — Вы несправедливо посадили его жену! Так оно и есть! Да сами поглядите, как вы трясетесь, точно мешок свежего тофу! Сами проверьте списки — ее вернули к жизни! Она теперь работает на партию и, наверное, уже выше вас дослужилась! Вы, говнюки мелкие, запятнали нашу революцию, и однажды я вас подвешу перед самим Чэнь И, чтоб он вас высек по яйцам. Ослы! Вы вообще хоть знаете, кто я такой?

Призвали госпожу Ма, и та сухо уведомила офицеров, что является главой жилкомитета и что в ее юрисдикции совершенно точно не имеется ни одного беглого правого уклониста. Сама мысль о таком, пробормотала она, отвратительна. У всех тут и бумаги, и прописка в порядке, можете быть уверены. Она вскинула прилизанную голову и предложила проводить офицеров к выходу.

Воробушек у двери молчал. На страницах его симфонии, отброшенных Папашей Лютней, остались отпечатки ботинок. Он принялся собирать листы.

Только когда офицеры ушли, Завиток обернулась к Большой Матушке.

— Они сказали, что Вэнь сбежал?

— Да, — сказала та.

Ее здоровый глаз увлажнился, и она отвернулась, дабы оценить постигший ее дом разгром.

— Но как? — садясь, сказала Завиток. — Куда он мог пойти?

Папаша Лютня ворвался обратно в комнату с воплем: «Черт! Черт, черт, черт, черт, черт, за что мне это?» Воробушек поспешно выпроводил младших братьев в кухню, отвлек их сахарными пирамидками и быстрой партией в «тигра», а затем вышел на балкон и заглянул в банку, в которой лежал пепел письма Вэня Мечтателя. Там обнаружилось с дюжину сигаретных бычков и плотный слой табака, но ни следа от страницы, строк или слов. Воробушек выглянул за перила. В переулке оба офицера были погружены в разговор на повышенных тонах. Госпожа Ма решительно качала головой. Помойная вода из сточной канавы кружила у их ног.

Письмо исчезло навсегда, подумал Воробушек. Оно растворилось в самом воздухе — сбежало туда, где ни один сотрудник общественной безопасности, соглядатай или председатель парткома никогда его не достанет. При первой же возможности, когда рядом никого не будет, он расскажет тете Завитку, что написал Вэнь Мечтатель.

Воробушек ушел вместе с Чжу Ли; двоюродная сестра сжимала футляр со скрипкой обеими руками и семенила, ставя одну ногу прямо перед другой, словно ей было жаль каждого дюйма занимаемого ею пространства. Воробушку захотелось расчистить ей путь в серо-синей волне встречных пешеходов, так что он шел, выпятив грудь и размахивая худыми руками, воображая, будто бы он танк, а не бумажный кораблик. Но никто — даже школьники — перед ним не расступался. Велосипеды стрекотали так близко, что задевали его рулями за локти. Как непохож он был на Папашу Лютню. На фоне отцовского веса Воробушек ощущал себя податливым, хрупким и незначительным.

Подошел трамвай. Чжу Ли обернулась и рассеянно улыбнулась ему, прежде чем рябящая синева ее платьица исчезла среди остальных пассажиров. В следующий раз они увиделись только у ворот консерватории, когда она окликнула его сверху. Чжу Ли изящно держала равновесие на бетонном парапете, обвив рукой железное заграждение и всем телом подавшись в противоположную сторону. Ее волосы, заплетенные в длинную косу, лежали на плече, и кончики на легком ветру казались живыми. За воротами сидел на скамейке пианист Инь Чай, ярчайшая звезда консерватории и, что ни говори, красавец — в военного покроя рубашке и брюках. Он вернулся из Москвы, заняв второе место на конкурсе Чайковского, и куда бы он ни пошел — или, во всяком случае, так казалось Воробушку, — за ним следовал свет софитов.

— Что думаешь, братец? — сказала Чжу Ли, совершая рядом с ним мягкую посадку.

Болтовня студентов барабанила по нему, как головная боль. Он улыбнулся, чтобы скрыть зависть, и положился на клише:

— «Что знают воробей да ласточка о воле великого лебедя?» Инь Чай — национальное достояние.

— Мне твои сочинения больше по нраву, чем его мелодрама.

— Вот как? — сказал Воробушек, не в силах поверить.

Но когда кузина играла его работы, она будто стряхивала с них пыль — теряла ноты и обретала музыку.

Он сказал Чжу Ли, что придет за ней в сто третью аудиторию, в которой она предпочитала репетировать, а затем увернулся от толпы и поднялся по внушительных размеров лестнице. На первом этаже все пятьсот консерваторских роялей словно бы пели и враждовали разом. Он обогнул аудиторию 204 с гонгами и цимбалами, 313-ю с многострунными цитрами и скрипичных дел мастерские в аудитории 320. На четвертом этаже он бросил взгляд на открытую дверь и увидел директора консерватории, Хэ Лутина, глубоко погруженного в беседу с партийцем, которого Воробушек не узнал. «Вам решать, — говорил Хэ Лутин, — но что конкретно нынче считается преступлением?» Директор Хэ был знаменит своей прямотой. Порой он приглашал Воробушка к себе домой выпить лимонаду, послушать пластинки и просмотреть его сочинения. Вся консерватория знала, что, когда Хэ Лутин был еще малышом, у его старшего брата имелась французская партитура, и эта книга так захватила товарища Хэ, что по ночам он прокрадывался на первый этаж и переписывал ее от руки. Зачарованный тем, как составлялась западная музыка, он самоучкой освоил нотную грамоту. Когда в двадцатых он наконец поступил в консерваторию, то прославился тем, что падал по ночам с кровати, все еще шевеля в воздухе руками. Воробушек страстно желал бы знать, что играл во сне Хэ Лутин. Исполнял он или дирижировал? Снился ли ему учитель, Хуан Цзы, который сам учился у Пауля Хиндемита? Могли ли сны пролить свет на архитектуру музыки у него в голове? Воробушку тоже все время снились вещи, которых он не написал. Каждое утро, когда он просыпался, до него доносились эти пьесы — словно затихающий шум на улице, — и ему хотелось рыдать по музыке, которую он потерял.