Спустя несколько минут зевавший в машине, клевавший носом шофер увидел, как из подъезда выходит начальник. Все было, как всегда — за начальником, опустив голову, шел арестованный старик, а следом за стариком — второй человек в форме. Шофер действовал совершенно автоматически — начал просыпаться, включил зажигание, потянулся, разминая затекшие руки… и, только опустив руки на руль, обнаружил перед собой совершенно незнакомое, ухмыляющееся лицо и ствол нагана перед самым носом. Шофер сразу стал делать, что велел ему этот, с наганом, но так обалдел, что ноги сами не шли. И двое других выволокли его, втащили в подъезд, в квартиру, где «арестованный» старик велел ему снять форму, отдать ночной пропуск и документы. А потом старик завел его в другую комнату, зашел сзади и ударом кочерги разнес череп.

Коля с самого начала остался внизу, охранять машину. Владимир уже был в форме НКВД и сразу побежал вниз, к охранявшему машину. Василий стал натягивать форму шофера, а вот старик произвел самые сложные действия. Из одного из шкафов он достал солдатский мешок, патронташ и полевую сумку, в которой явно что-то забренчало. Потом он снял с ковра старый охотничий карабин и уже с мешком на плечах, опоясанный оружием и сумкой, стал креститься, что-то шептать, обращаясь к образам в углу. И только потом вышел прочь.

Машина НКВД остановилась у подъезда в один час тридцать две минуты. Она должна была заехать еще за одним человеком, и раньше трех ее никто нигде не ждал. В один час сорок четыре минуты машина с четырьмя людьми двинулась на выезд из города. Остановили ее только раз, на выезде, зевнули и пожелали счастливого пути. В два часа девятнадцать минут машина летела по шоссе, на Парголово.

— Жми, — скомандовал Игнатий Николаевич. — Вас интересовало, где пергамент? Так вот… Дачу вы хорошо помните?

Помнили все, хотя и смутно.

— На даче, в секретном ящике стола, сверху, — так же громко говорил Игнатий Николаевич, — лежит конверт желтой бумаги. В нем — тот самый пергамент. Поняли? Пергамент и мои записки. В то, что там написано, вы все равно не поверите. Сразу — точно не поверите. Но извольте найти и прочитать. Тот, кто прорвется, должен взять конверт и прочитать. Там все сведения о кольце, которое дает власть над миром. Так где лежит конверт желтой бумаги? Повторите, где. Коля, ты первый.

Холодный воздух бил из-за стекла, движение и воздух бодрили, не давали спать — ничуть не меньше, чем события. Летели назад сосны, километровые столбы, какие-то домишки, указатели, кусты рябины и черемухи.

— Получается, что Софью мы оставляем… И Лидию Константиновну тоже…

Владимир Константинович сказал это тоном вопроса… не вопроса…

— Да, — коротко ответил Игнатий Николаевич. Спустя четверть минуты было тихо, и он заговорил снова. — Мы не успеем заехать за ними… Надеюсь, что вы это понимаете. Что за нас уже принялись и что это конец — вы тоже поняли, надеюсь. Если вы не можете взять это на себя, оставайтесь. Им вы, конечно, не поможете и даже умрете не в одном, а в разных лагерях или в разных расстрельных подвалах. Но если хотите — не неволю. Оставайтесь, поеду один.

В два часа тридцать четыре минуты машина съехала с шоссе, ныряя, понеслась по проселку. В два часа сорок девять минут в неясном лунном свете стало видно, где кончается советская территория и где, в стороне от дороги, стоит казарма с советскими солдатами. Машине замахали с обочины, велели остановиться. «Вперед!» — рявкнул Игнатий Николаевич, но это было уже не очень нужно. Коля вдавил в пол педаль газа.

Все было, как почти всегда на войне. — очень быстро, очень непонятно и совсем не страшно, потому что бояться не успеваешь. Владимир Константинович и Вася бешено палили из наганов вбок, по метнувшимся в стороны солдатам, почти в упор. Игнатии Николаевич шарахнул туда же из карабина. Кто-то по-заячьи заверещал, кто-то падал, зажимая живот, кто-то откатился в траву, и оттуда рванулся ответный огонь.

В траншее, на самой границе, среди навороченных куч, и не должно было никого быть — там еще ничего не достроили, караулили нарядами, по старинке. Успей советские доделать траншею, отделяющую счастливый мир страны социализма от страшного буржуазною мира, прорваться стало бы труднее. Да и сидели бы солдатики вот там, прямо в траншее, а к ней-то и ехать…

Но траншею не достроили, палили только сзади и сбоку, где был тот, самый первый, наряд. В борт ударило, в стекле образовалась дырка… Из казармы уже высыпали солдаты, кто-то и что-то орал, и это было самое худшее. Игнатий Николаевич бабахнул из карабина, явно не попал, дико ругался. Но дело было почти сделано.

Автомобиль занесло, дико завизжали тормоза, и машина остановилась боком, ткнувшись в кучу земли. «Вперед!!» — страшно ревел Игнатий Николаевич. В каком-то остервенении, словно бы во сне, не наяву, прыгали, бежали к лесу, топоча сапогами, поднимая столбы пыли на следовой полосе.

Пули визжали и выли, только солдатики, похоже, спросонья не очень понимали, куда им велено стрелять.

Кончалась нейтральная полоса, и лес уже закрывал от советской стрельбы. Уже можно было перейти на шаг, вдохнуть воздух, чуть-чуть остановить колотящееся о ребра сердце, разогнать малиновые полосы перед глазами. А к ним, с винтовками наперевес, уже шли люди в чужой форме. Офицер — маленький, круглоголовый — держал перед собой огромный, незнакомой марки пистолет. Василий покосился на отца и бросил под ноги оружие. Не было сказано ни слова. Финны зашли с трех сторон. Офицер махнул рукой.

Только что они сидели в кабинете, резали НКВД, мчались на машине, а потом бежали, прорывались. Сознание не успевало приспособиться, реагируя на феерию отказом принимать происходящее. Все было словно не всерьез.

Вот они идут цепочкой — арестованные на месте преступления нарушители государственной границы. Все было, как во сне — непонятно, красивом или страшном. Сосновый лес, залитый лунным светом, дорога в лесу, группа маленьких, круглоголовых, с карабинами, ведет четверых, — расхристанных вспотевших, обалделых.

Стало ясно, что остались живы. Восстанавливалось дыхание. Можно было замечать стволы, лунный свет, прохладный, ароматный воздух ночи. И только тут Игнатий Николаевич нарушил молчание:

— Вы помните? На нашей даче в левой тумбе стола. Нас могут разделить. Могут выдать назад. Помните! Меня не станет — извольте найти! Моя последняя воля! Не найдете — из гроба прокляну!

И тогда офицер разлепил губы. Странно звучала у него русская речь, но было все-таки понятно.

— Мы с красными войюем… Фас не фытатут… Нам фас это… смерти не нато…

Было три часа семь минут, двадцать пятого… нет, уже стояла ночь двадцать шестого июля 1929 года от Воплощения Христова.

Если бы дед Яниса Кальнинша услышал бредни латышских националистов времен «перестройки» или нынешней Латвии, он бы их просто не понял. Старик очень гордился, что его внук — не латыш.