Впрочем, это все так, пустяки. Ничья жизнь не изменится раз и навсегда, не станет пустой от того, что он ушел и не вернулся. Его смерть никого за собой не потянет, и это тоже было важно.

Вращаясь в кругах немецких приверженцев Гиммлера и айсаргов[8], Василий Игнатьевич без труда выяснил, как лучше добираться до Испании, как войти в контакт с теми, кто ему нужен. Были разговоры с опытными людьми, называвшими имена генералов, полковников и полевых командиров. Был совет — сначала ехать в Лиссабон, а там уж множество путей ведет в Испанию, через горы. В Лиссабоне искать и компании… Был адрес, по которому надо прийти в Лиссабоне, был пароль и короткая записка.

Ни Финляндия, ни Латвия не подготовили Василия Игнатьевича к жизни за границей. Похожа была и природа, и люди, и сам жизненный уклад. Для Василия Игнатьевича заграница началась в сентябре 1936 года на пароходе, шедшем в Лиссабон. Впервые возник языковой барьер: команда не понимала ни русского, ни немецкого. Только один стюард немного понимал по-французски. А для Курбатова были невнятны слова команды, разговоры, и временами он оказывался почти что слепым и глухим.

На пароходе ехали смуглые, невысокие люди очень непривычного обличия. Звучала странная, почти непонятная речь. Написанное Василий Игнатьевич еще понимал — потому что знал латынь. Но португальская, испанская, итальянская речь была уж совсем непостижима.

На пароходике плыли немцы… Но немцы-то были «свои», а португальцы и испанцы — «иностранцы». Впрочем, один из испанцев плыл за тем же, что и Курбатов. На смеси трех языков они договорились идти вместе.

Было холодно, ветрено, сыро — до Ла-Манша. В Атлантике с каждым днем становилось теплее, только все-таки сильно качало. Ночи стали теплыми, мрак их тяжелым, бархатистым, с огромными мерцающими звездами. Темнело непривычно рано. 8 сентября по левому борту пароходика появилась и уже не исчезала бурая полосочка земли.

Португалия была рыжая и синяя. Рыжие и бурые равнины; бурые и рыжие склоны ближних гор; на них так мало выделялся желтый цвет созревшего пшеничного поля. Синее, со множеством оттенков море, как Черное море в Крыму. Синие, сиреневые горы. Голубо-синие дали.

10 сентября Василий Игнатьевич уже ехал на поезде, по рельсам, вихляющим, словно две пьяные змеи. Поезд дико швыряло, вагон скрипел на поворотах, как будто собирался рассыпаться. Натужно сопя, паровозик лез на перевалы, с отчаянным скрипом съезжал вниз на спусках.

В маленьком отряде он был единственным русским. Еще был прибалтийский немец, итальянец, неизвестно почему не желавший воевать у Муссолини; было пятеро испанцев, возвращавшихся из разных стран. Василий Игнатьевич с парохода знал веселого, страшно активного Еугенио, остальные были незнакомы. Перед выходом из гостиницы хозяин велел прихватить два здоровенных ящика. Трудно было не понять, что в них. В поезде ящики открыли, разделили винтовки, новенькие, в масле, патроны.

11, 12 и 13 сентября отряд шел, держа на восток. Просто шел, через равнины и горы. По рыжему полотну дороги, через рыжую равнину; туда, где лиловые и сиреневые призраки гор царили на горизонте.

Странно было смотреть вперед или оглядываться и видеть эту дорогу — ярко-рыжее на серо-желто-рыжем, не такого интенсивного цвета. Совсем другие, чем на севере, очень странные краски.

Дорога вьется в гору, и зеленые буки желтеют, все больше желтого и красного в их кронах. Подъемы и спуски, и после одного из подъемов спуск все не кончается, и снова становится больше зелени в кронах — перевал.

12 сентября, со второй половины дня, уже шли через Испанию, через высокое плато Моралес. Испанцы говорили, что вся внутренняя часть страны такая — рыжие плоскогорья, где много пыли и ветра, но мало воды и деревьев. Далеко на юге, возле Средиземного моря, есть другая Испания, лучше известная в мире, очень тепло, много фруктов, большие города, богаче люди.

Здесь тоже были обработанные поля — пшеница, больше всего пшеницы. Низкие стебли, редкие мохнатые колосья. В России, в Прибалтике пшеница росла много лучше. Проходили рыжие, осенние виноградники с черными, красными, оливково-серыми гроздьями. Не только возле деревень и городов, в чистом поле попадались сады, хотя и без экзотики — без апельсинов, мандаринов. Яблоня, персик, груша, кизил… вот почти все.

Василий Игнатьевич хотел увидеть оливки и разочаровался — одиночно стоящие, нелепо корявые деревья с почти серой, жесткой листвой. Ему рассказали, что на юге оливок гораздо больше, что деревья там не такие, низкие и корявые, а высокие и мощные, и что их там выращивают целыми рощами, не для себя, а для товарного производства, для продажи масла.

Но обработанной земли было немного. Гораздо больше было пастбищ… и таких, что роскошью казались любые российские пастбища, даже кочкарники. Склоны испанских гор были покрыты сухой жесткой травой, одна травина торчала от другой за несколько сантиметров. Жуткие пастбища осваивали овцы, а больше — страшно мохнатые, диковатого вида козы.

Пастухи были в грубых серых рубахах, кожаных лаптях, с оружием. Бродит много банд, стадо надо уметь защитить, и уже не только от волков… Винтовки в руках пастухов были первым признаком, что они идут на войну.

Попадались городки, совсем близко один от другого. Крохотные каменные городки с фонтаном и ратушей, с непременными кофейнями и лавками. Городки были чужими. Еще более чужими, чем каменно-глинобитные, серые и желтые деревни. В городках стояли гарнизоны — иногда несколько человек, но они были. Гарнизоны поддерживала милиция — вооруженные жители.

Испанцы договаривались о ночлеге, о еде. Василия Игнатьевича удивляла дешевизна благодатного юга, порядок, царящий везде покой… Испанцы ужасались росту цен, падению песеты, разгрому, внесенному в жизнь войной.

14 сентября ухо поймало звуки отдаленной канонады: слабые, смазанные расстоянием «буу-умм… бу-ммм» артиллерийской дуэли. Василий Игнатьевич слышал канонаду впервые со времен Гражданской войны. Вечером отряд вошел в городок, где была военная комендатура, и Василий Игнатьевич лег спать уже внесенным в списки и в казарме.

«Бу-у… Бу-ум… Бу-умм…» Рев пушек прокатывался по земле, одновременно свирепый и бесстрастный. В нем не было эмоций, как в голосе живого существа. Так мог бы звучать вулкан… цунами… что-то большое, опасное, что грозит смертью… но совершенно без чувств, без ненависти… без сознательной «охоты» на людей.

Временами грохот был сильнее — било орудие крупнее, а может быть, просто снаряд падал ближе. Толстенные стены сотрясались, местами шуршала, осыпалась штукатурка. Гулкое эхо бродило по коридорам, под сводами XVIII столетия. Что-то отдавалось, словно бы резонировало в груди, и вызывало странную тоску. И вообще было тоскливо и тревожно. В действие была введена сила, против которой бессильно мужество, не нужны личные качества. Механическая сила, которой бессмысленно предъявлять счет.