Зал обмер: Зося отплясывала мазурку в одной муслиновой рубашонке! И не в рубашонке даже, а в двух совершенно отдельных тряпочках, никак и нигде не сшитых, а только кое-где прищепленных золотыми пуговками. В муслиновых прорехах мелькали голые коленки и кусочки то стройного бедра, то белоснежного Зосиного бока.

Разумеется, подлинные вакханки на всевозможных фризах и амфорах были одеты примерно так же, как Зося, а то и похлеще. Разумеется, Айседора Дункан в подобном одеянии срывала бешеные аплодисменты по всему миру и вдобавок плясала босой, без всяких сан-далеток. Разумеется, в Париже уже лет пять как не носили корсетов. Но в Нетске! В Нетске за синими окнами Офицерского собрания как раз валил тяжелый ночной снег, до Айседоры Дункан была целая неделя дорожной тоски в Транссибирском экспрессе, а в душной зале теснились самые прозаические маски. Здесь Зосин танец и Зосин муслин произвели потрясение. Особенно муслин, который по своей эфемерной сути ничего не мог скрыть. От этого ничего общество оцепенело. Ни одна пара не присоединилась к скандалистке. Мазурка с хоров стала звучать все жиже и неуверенней.

Аделаида Петровна Фрязина первой пришла в себя. Она возмущенно фыркнула и покинула бал, шурша фижмами. Когда она вышла, стало казаться, что освободилась половина зала. За Аделаидой Петровной ринулись вон две боярышни. Они так спешили, что застряли в дверях, сцепившись нашитым на бока стеклярусом.

Евгении Онегины стояли разинув рот. Офицеры, до того весело теснившиеся в буфете, не только никуда, в отличие от дам, не побежали, но и прихлынули в бальный зал, ахая и смущенно сопя.

Скоро появился полицейский офицер, дежуривший при входе. Учтиво склонив голову, он прошагал от дверей к танцующей паре, но не смог застать ее на месте – быстрый, ловкий, несмотря на саженные плечи, капитан Матлыгин удивительно резво носился по кругу со своей легконогой вакханкой. Он любил приключения и наслаждался всеобщим ужасом. Много раз, говорят, он стрелялся. От начала до конца участвовал в Маньчжурской кампании, исследовал с военными экспедициями то Туркестан, то Подкаменную Тунгуску, летал на аэроплане, держал полудиких азиатских лошадей, дрессировал ездовых собак и славился крутым и дерзким нравом.

Полицейский некоторое время крутил головой, следя за передвижениями пары. Наконец он изловчился, еще официальнее склонил голову к плечу и двинулся рядом с Зосей мелким мазурочным шагом. Дышал он часто, как всякий бегущий и одновременно говорящий.

– Попрошу, сударыня… – нашептывал он Зосе, – удалиться… общество чувствует себя… оскорбленным!.. В случае отказа… насильственные меры…

– Чего еще? – хмыкнул танцующий Матлыгин. – Какие меры? Мы и без тебя желаем удалиться. Скучно тут! Духота, как в парной, из буфета горелым тянет. Пермете[8], мадемуазель?

Зося кивнула, Матлыгин подхватил ее на руки так же легко, как поднял бы с пола платок. Он посадил ее себе на плечо и в скачущем ритме мазурки побежал из зала.

– Гайда! Гайда! – откуда-то из-под самых люстр взвизгнула высоко невесомая Зося, одной рукой вцепившись в жесткие капитанские волосы и весело размахивая другой.

Офицеры, подоспевшие на шум из буфета, ответили ей восторженными голосами. Гаркнули они вразнобой, но вышло громко, потому что оркестр к тому времени совсем смолк. Офицеры стащили Зоею с матлыгинского плеча и на руках пронесли через фойе, мимо гардеробной, где как раз кутались в меха бывшие маркизы и боярышни. Зося отсалютовала им белой ножкой в золотой сандалетке.

В пылу восторга офицеры не только доставили прекрасную Зоею к выходу. Они выволокли ее на улицу и дважды триумфально обнесли вокруг Собрания, оглушительно распевая:

Нет на свете царицы краше польской девицы…

Зося хохотала, как только одна она умела, и подпевала что-то свое – наверное, из подлинного Мицкевича. Декабрьский снег таял на ее румяном лице и горячей груди, которая так и выпрыгивала из муслина от хохота и от нестройных толчков несущих (они то и дело спотыкались на гололеде). Тонкий морозный туманчик окружил Зоею белым маревом. В снежных потемках она казалась совершенно неземной.

В зале же Собрания, как ни странно, возобновился бал. Боярышни и маркиза Помпадур вернулись царить на насиженные места, хотя могли видеть за окнами беспокойные тени и слышать грубые мужские голоса, не в лад выкрикивающие:

И как роза румяна…

И бела, как сметана…

Скандал имел продолжение.

На следующий день, уже с новогоднего, без всяких масок бала, Зоею опять вывели за непристойное поведение. Вернее, за непристойный костюм! На этот раз она какой-то хитростью просочилась на бал в глухом, приютского кроя коричневом платье. Наверное, именно в нем она навещала ночами Антонию Казимировну. Высокий ворот и рукава до ногтей выглядели среди голых плеч и рук других дам безобразно и неприлично. Сама Зося тоже была чересчур прилизанной, бледноватой, с синими кругами у глаз. Она осунулась и неузнаваемо побледнела за прошедшие сутки.

Дежурный офицер – уже другой, не вчерашний – попросил Зоею удалиться. Он обязал ее сменить платье на более открытое, с подобающим случаю декольте.

Зося шла из зала медленно. Она приняла вид христианской мученицы, которую ведут в цирк на растерзание некормленым львам, вепрям и меделянским собакам. Хищников, должно быть, олицетворяли здесь голоплечие и гологрудые бальные дамы. Многие очевидцы этой сцены сразу вспомнили модный роман

Сенкевича[9]и то, что Зося Сенкевичем бредит. Она была в эту минуту так возвышенно прекрасна, что офицеры, бегавшие вчера вокруг Собрания, и еще кое-какие неженатые и с воображением господа потянулись вслед за ней к выходу. В мужских этих лицах, как всегда непоэтически красных, появилось в тот миг что-то христианское. Как назло, и оркестр играл какой-то плаксивый вальс. Быть может, Зося нарочно подгадала к этому вальсу свой выход. Эффект получился оглушительный.

На следующий день Зося слегла. Сначала подозревали скарлатину (у одного из офицеров, носивших Зоею вокруг Собрания, в семье была скарлатина, и двое детишек умерли). Однако у Зоей началось воспаление легких, а потом и плеврит. Две недели она лежала в жару, никого не узнавала, и все были уверены, что она умрет. Кока Леницкий и Митенька Шляпин в отчаянии собрались застрелиться (позже Митя все-таки застрелился, и тоже из-за Зоей, но в других обстоятельствах).

Доктор Фрязин, испробовав все средства, решил лечить больную какими-то опасными кореньями, которые могли спасти Зосину жизнь, но могли и ввергнуть в безумие. Этому эксперименту помешала ревнивая Аделаида Петровна, расколотившая склянки.

Зося выздоровела и без корешков. После болезни она всегда становилась особенно веселой и буйной. На глазах розовела, набирала вес, наливалась своей сметанной красотой. Нетские дамы подозревали в этих метаморфозах нечто дьявольское.