– Именно. Дело в том… – Я еще колебался, стоит ли им хоть в общих чертах рассказать о том, почему я оказался на ночной дороге в таком виде.

– Ну, видим, что перебрал – загулял. С каждым случиться может. На дачу, значит, едешь, чтобы жене на глаза не показываться? – неожиданно для меня прозвучал и женский голос. На его обладательнице, широкоплечей бабе, был синий мужской комбинезон и грязная апельсиновая жилетка, голову прикрывала кепка. – Это правильно. Потом, завтра уже, заявишься к ней как трезвый человек. С дружками небось пил?

– С дружками, – не стал я вдаваться в подробности.

– Налить тебе уже не нальем, у самих все топливо вышло. А магазина по дороге не предвидится. Ты в окошко не смотри – все равно там хрен что увидишь. Как до поворота к дачам доедем, мы тебе скажем. Я эту дорогу наизусть по шуму колес помню. Не зря на дороге работаю.

На меня перестали обращать внимание. Сделали доброе дело, и то хорошо. Я придвинулся к раскаленной печке почти вплотную, от мокрой одежды даже поднимался парок. Так что сгореть я не рисковал. Мокрое не горит. Широкоплечая баба тем временем вернулась к прерванному моим появлением рассказу.

– … и вот, значит, померла моя свекровь. Не скажу, что я радовалась, человек все-таки. Но и плакать не плакала.

– Я по своей теще тоже не радовался, – вставил работяга в резиновых сапогах. – Но напился так, что даже похорон толком не помню.

– Ты, Вася, и без похорон регулярно напиваешься, – хохотнула баба. – Если бы мы за тебя не вступались, давно бы тебя с работы выгнали.

– Выгонят, другую работу найду. Давай дальше, – обратился работяга к широкоплечей бабе.

– Мне тогда только тридцать исполнилось. Мы со свекровью хоть и не ладили сильно, она все считала, что я Мишу своего против нее настраиваю. Но сынка нашего любила, играла с ним, сказки рассказывала… Хотя что он там понимал, полтора годика еще не исполнилось. Мы со свекрухой вообще два месяца до ее смерти не разговаривали. Конечно, если бы я знала, что она помрет, то словом бы обмолвились – все-таки не чужой человек, а бабушка моего сына. Но что случилось, то случилось. Умерла она, похоронили, как положено. Родственники помогли. Потому что тогда у нас и денег особенно не было с мужем…

Я слушал, пригревшись возле печки-буржуйки. Огонь в ней гудел, при этом пронзительно пахло не дровами, а соляркой. Я потянул за скрученную спиралью проволоку, привязанную к дверце, и, к своему удивлению, обнаружил внутри не деревянные чурбачки, а пылающие синим пламенем кирпичи. Картина была абсолютно нереальной. Но скоро ей нашлось объяснение. Рядом с печкой стояло ведро с дизтопливом, в котором угадывались кирпичины. Все-таки голь на выдумки хитра. Кирпичи намокали, впитывали солярку, а потом могли гореть в печке по нескольку часов…

Голос рассказчицы звучал уже тревожно. В мыслях она вернулась уже в прошлое, жила там и словно видела все сейчас собственными глазами.

– …я о плохом и не думала, – широкоплечая баба в оранжевой жилетке понизила голос до шепота, – хоть в поселке и поговаривали, что свекровь моя ведьма. Но я-то в эти россказни не верила – и, как оказалось, зря. Легли мы с мужем спать. Он, как всегда, у стенки, ребенок между нами, а я с краю. Нужно же ночью подняться, бутылочку принести, покормить ребенка, если заплачет. Но в ту ночь спал мой Петя как убитый. И я заснула. А проснулась от того, что кто-то на меня смотрит. Лежу рядом с ребенком, а по спине легкий холодок проходит. И обернуться страшно. Чувствую, что не одни мы в комнате. А кому ж там взяться? Обернулась и вижу… свекруха моя мертвая стоит возле кровати и через меня на ребенка смотрит. Глаза злющие-презлющие. Я сперва даже подумала, что не проснулась и что все это мне снится. Но потом вижу – нет! И так страшно мне стало, что убежать захотелось. Но только ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. А свекровь моя смотрит на ребенка и знак мне делает, пальцем грозит… будто предупредить хочет, чтобы я сыночка не обижала.

Пожилой рабочий закурил, выпустил струю дыма к плафону с тусклой лампочкой и негромко произнес:

– Брешешь ты все…

– Брешу?! – окрысилась широкоплечая баба. – Все так и было! Принялась я мужа трясти, а ему хоть бы хны. Не просыпается, только ворочается во сне и шепчет что-то. А что – понять не могу. А свекровь мне пальцем грозит: не трогай, мол, никого. А потом… и до сих пор не могу понять, что со мной случилось. Уснуть-то я не могла, наверное, просто отключилась от страха. А когда раскрыла глаза, утро уже было. Мужу все рассказала, так он мне, конечно же, не поверил. А потом и началось… Каждую ночь свекровь стала приходить. Через меня перегибается и на внука своего смотрит… Извелась я вконец, высохла вся. Ничего не помогает. Даже воду святую из церкви приносила, комнату окропила. А свекровь моя – ведьма – приходит и приходит. Сынок мой хоть и спит, но, наверное, чувствует ее. И он нервным стал, заикаться начал… Через неделю не выдержала я и все соседке своей рассказала. «Дура, – говорит она мне, – чего ты раньше молчала? Есть же верное средство от того, чтобы мертвецы к тебе не приходили. Как придет следующей ночью к тебе свекровь, ты ее сразу матом и пошли». И знаете, помогло. Как только свекровь явилась и давай на внука смотреть, я ей говорю: «А не пошли бы вы на х…!» У мужа моего в семье так принято, чтобы отца и мать на «вы» называли. Только я так сказала, свекровь сразу сморщилась вся, словно из нее воздух выпустили, и растворилась – только легкий дымок в комнате висеть остался. Все, больше не приходила.

– Да уж, – вздохнул пожилой рабочий и недоверчиво прищурился. – Мат, он большую силу имеет. С ним и землю рыть легче, и боль перетерпеть можно. Матерное слово, оно посильнее креста и святой воды будет… Ну вот, уже и подъезжаем, – добавил он, глядя в черное стекло напротив, которое бороздили мелкие капельки дождя.

– После таких рассказов небось страшно будет одному по пустой дороге к дачам идти? Да еще и мимо кладбища, – добавила плечистая баба. – Фонарик у тебя есть? Темень-то такая, хоть глаз выколи.

– Нет у меня фонарика, – признался я и почувствовал, что уже готов поверить во что угодно: в призраков, в оживших мертвецов, в переселение душ…

Пожилой рабочий поднялся и постучал в стенку, примыкающую к кабине.

– Стой, пассажира высадить надо!

Машина скрипнула тормозами и замерла.

– Спасибо, – бросил я, открывая дверцу и спрыгивая на мокрый асфальт.

– Погоди, я тебе сейчас иллюминацию сооружу… Все веселей идти будет.

Пожилой рабочий взял деревянный колышек для разметки, обкрутил его ветошью, сунул в ведро с соляркой, а затем поднес его к открытой дверце печки. Солярка неярко вспыхнула, и рабочий сунул древко мне в руки.

– Часа два гореть будет.

Машина уехала. Я остался на пустынной дороге с факелом в руке. Ветер трепал пламя, сыпал на тряпку дождем. Капли шипели, испаряясь, но факел разгорался, и вскоре его неверный свет уже раздвинул темноту вокруг меня. Я побежал к кладбищу, не обращая внимания на лужи, на грязь, чавкающую под ногами. Никогда прежде мне не доводилось бывать ночью на кладбище. И не из-за того, что боялся мертвецов, иначе не работал бы в морге. Просто нужды не было.