Минуты через три с копейками Негатив вышел с Позиком. Позик был непривычно серьезен.

— Матери скажешь, что я уехал в Москву на заработки, — сказал Негатив.

— А на самом деле? — Позик косился недоверчиво.

— На самом деле я поеду на заработки в Питер… Ты все понял? Учишься — это раз. Не куришь — это два. Поливаешь растения — это три. Если загубишь мои растения, — уши отрежу, как приеду.

— Ладно, я все понял. И без ушей люди живут.

— Вот-вот, будешь как люди.

Они разговаривали очень серьезно, не улыбаясь даже глазами, и Саше тоже не хотелось улыбаться.

— Давай, Позик, дальше не ходи. Домой иди! — Негатив пожал братику руку, хлопнул его по плечу и, резко развернувшись, потопал легкой, крепкой походкой.

Саша тоже дал Позику руку, и тот принял рукопожатие, не глядя на Сашу, но глядя в спину старшего брата. Саша развернулся и бегом нагнал Негатива.

«Сейчас я снова сяду на поезд. Сколько я накатал уже…»

— Наверное, за неделю я накатал столько, что проехал всю Европу туда и обратно… — сказал Саша Негативу. Просто для того, чтобы говорить хоть что-то.

Негатив не ответил.

— В Москву, как в булочную, — сказал Саша будто себе. — Не помню, какой раз за неделю. Все деньги уже прокатал.

— Я у Позика копилку изъял, — ответил Негатив, — он копил себе на куртку и берцы.

— Придумаем что-нибудь, Нега. Найдем Позику денег.

Саша хотел тронуть Негатива за плечо, но передумал. Сделал малое движение рукой и оборвал жест. Но Негатив заметил.

Саша понял это по изменению тональности молчания товарища. От молчания повеяло хмурью.

— Не сочувствуй мне, а то я себя жалеть начну, — сказал Негатив, помолчав.

Голос у Негатива был такой, что с трудом верилось, что он умеет себя всерьез и чувственно жалеть. Обычный голос Негатива.

На вокзале их встретили цепкими взглядами двое милиционеров. Остановили, попросили документы. Долго смотрели в паспорта, поднимая глаза, чтобы сверить фото и оригинал, думая в это время явно о чем-то другом.

— Куда собрались? — спросил один из них неприветливо — тоном, которым разговаривает вся милиция России, словно каждый встреченный ими уже заведомо негодяй.

«А тебе что за дело, урод», — захотелось ответить Саше.

— По бабушке неожиданно соскучился, решил съездить, — сказал Саша. — С другом.

Милиционер в упор смотрел на Сашу, лицо стража правопорядка было непроницаемым и, кстати, вовсе не тупым. Просто ни одна мышца не дрогнула, и все. Он подал Саше паспорт и отвернулся. Второй тоже отдал Негативу документы.

Они купили билеты. Покурили на платформе. Еще раз покурили. Долго курили и молчали. Впрочем, Негатив часто молчал. Это ничего не значило.

— Что там Москва? — спросил он наконец. Речь, конечно же, шла о партии.

Саша рассказал.

В поезде они улеглись на верхние полки, которые выпросили себе еще при покупке билетов. Белья себе, конечно, не взяли. И так замечательно. Негатив отвернулся и, кажется, задремал.

Саше не спалось. Он лежал с закрытыми глазами и думал — как любой человек, сам себя перебивая, перескакивая с одного на другое, вполне бестолковое.

«У Негатива нет отца. Матери его одной придется Позика поднимать…

А Позик сам себе голова.

И вообще, что ты, хоронишь, что ли, Негатива. Сам, может, поедешь вместо…

У тебя тоже отца нет. Но и Позика у тебя нет. Ни хера нет…

…Безотцовщина в поисках того, кому они нужны как сыновья. Мы — безотцовщина в поисках того, чему мы нужны как сыновья…

Врешь ты. Есть и с отцами «союзники». Но им не нужны отцы… Потому что — какие это отцы… Это не отцы. Поэтому не вру.

А матери?

А что матери? Они знают только то, что сыновья им нужны дома…»

«Если ты меня любишь — не мешай мне…» — сказал он матери когда-то. Но она мешала. И он перестал ей говорить что-либо, скрывал от нее почти все. Но она догадывалась, конечно.

«К маме я не съездил, черт. Надо было все-таки съездить. Что она там одна… Без отца.

А у Яны есть отец? Какая тебе, к черту, разница? Нет, интересно. Она же откуда-то из провинции. Вроде бы учиться поехала. И теперь вот… Ведь ее могут посадить. Как она не боится? Она же… тонкая. Откуда это вообще взялось в ней, эта страсть ходить строем, впереди строя, эти наши флаги, эта наша злоба…

Наша злоба так раздражает Безлетова.

Вы же принесли Россию в жертву вашим разочарованиям, Алексей…»

Саша начал разговаривать мысленно с Безлетовым, он часто так делал, если не мог заснуть, спорил с кем-то. Впрочем, не страстно. Даже во сне спорить было лень.

«Вы же принесли страну мою в жертву своим разочарованиям…

…Для вас Россия уже не имеет этнического смысла, не говоря о смысле пространственном… Вы обезумели, вы погрязли в своем «духовном опыте» — о нем лишь и говорите. Но первичны в вашем поведении все-таки не ваши искания, не ваше маловнятное понимание добра, которое вы так легко предаете, едва речь заходит об ином понимании бытия, — первично все-таки ваше разочарование, которое настигло вас не так давно и раздавило. Вы могли бы спастись от разочарования, честно посмотрев внутрь себя, по всем углам… Там много всякого сора… Но вы не умеете — честно. Вы умеете только амбициозно.

Быть может, русский человек вообще не склонен к покаянию… И наши мыслители не правы?

…И хорошо, что не склонен, а то бы его переломало всего. Но хотя бы к признанию собственной самой малой неправоты?»

«А ты?

А я ничего не хочу от Безлетова…»

Поезд мягко шумел, покачиваясь.

Саша задремал где-то под утро, когда припухшие пассажиры начали уже бродить к туалету и обратно, задевая Сашины ноги. Он пытался притянуть колени к животу, но не было места, чтобы свернуться так.

Негатив толкнул в плечо.

— Вставай, — сказал хмуро.

* * *

В бункере всегда было шумно и весело. Он был схож с интернатом для общественно-опасных детей, мастерской безумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда.

Здесь были девушки, в лицах которых невероятным образом сочетались брезгливость к окружающему миру и возвышенные чувства по отношению к тому же самому миру. Как ни странно, это было органично.

Девушки были или очень красивыми, или совсем некрасивыми.

Было много молодых людей, которые всевозможным образом выстригали волосы на голове — либо не оставляя растительности вообще, либо оставляя челку или ирокез, или даже странные бакенбарды над ушами. Впрочем, встречались совершенно неожиданные юноши с безупречными прическами, в отличных пиджаках, а еще: простые рабочие пацаны, с простыми лицами. Все они достаточно быстро обживались вместе и больше не удивляли друг друга ничем. Ни волосами, ни пиджаками, ни провинциальным говором. Саша знал многих, почти всех видел раньше, и его тоже ничто давно не коробило: он быстро понял, что почти все «союзнички» — ребята славные. В первую очередь тем, что легко подставляются под удар, под множество ударов, в конечном итоге — жертвуя собой, своими поломанными ребрами, отбитыми почками, пробитыми головами.