Более точному пониманию нового потенциала привлекательности специфически городских ландшафтов знания весьма способствовала дискуссия вокруг “sticky knowledge places”. Выражение “клейкие места” (“sticky places”) ввела в оборот американская исследовательница экономической географии Энн Маркузен в 1996 г., чтобы обозначать с его помощью двойную силу конкретных мест и промышленных районов: во-первых, специфическую привлекательность городских регионов, т. е. их способность притягивать экономических акторов; во-вторых – их умение удерживать таких акторов на месте. Понятие “клейкости” заимствовано из области домашнего хозяйства, где оно относится к не очень мирному приспособлению: клейкой полоске бумаги для ловли мух, которая вешается под лампу и обладает в качестве своего сущностного свойства двоякой способностью. Как известно, благодаря ароматическим добавкам она может, во-первых, привлекать мух, а во-вторых – потом их надежно удерживать на месте, так что спасения им в большинстве случаев нет. Эдуард Малецки (Malecki 2000) взял эту базовую идею двоякой силы преуспевающих пространств и промышленных районов из экономической регионалистики и перенес ее на специфические логики – логику привлекательности и логику агломерации – в основанных на знании экономических системах и городских регионах, т. е. расширил ее до “sticky knowledge places”. Благодаря этому – в условиях отсутствия адекватной теории локальности в глобализированную, основанную на знании эпоху – можно продвинуться далее в сторону более точного анализа гибридно сросшейся структуры локальных, региональных и глобальных пространств в посттрадиционных обществах знания. Вместе с тем намеченная таким образом эвристическая схема помогает окончательно вывести урбанистический анализ из тесных рамок информационной парадигмы[52].

Небольшой исторический экскурс: Разве так было не всегда?

Историки, этнологи, специалисты по географии образования и по истории науки к сегодняшнему дню накопили гигантский эмпирический материал, который еще отчетливее показывает, что – самое позднее со времен социальной эволюции городов – эффекты пространственной концентрации, централизации и неравномерного распределения знания образовывали фундаментальную структурную характеристику всех обществ. В особенности Дэвид Ливингстон (Livingstone 2003) и Питер Бёрк (Burke 2001: 69ff. и др.) доказывают, что “кластеризация” знания в специфических местах имела надлокальное значение для развития общества в самые разные периоды истории рода человеческого, причем это относится как к микроуровню (“местоположение знания”), так и к мезо – и макроуровню городов как “коммутаторов” нашего мира (Burke 2001: 73). Приведем три небольших примера, которые одновременно показывают степень распространенности явления:

В последнее десятилетие наука таким способом исследовала целый ряд имевших глобальное значение локальных “горячих точек”, в которых происходили научные прорывы и т. д. Поэтому с точки зрения истории знания и истории науки многое говорит в пользу многозначно-программного заголовка книги Ливингстона: “Putting Science in its Place” (Livingstone 2003). Пусть это прозвучит тривиально, но продолжающая доминировать геральдика научного знания эпистемологически, методологически и содержательно по-прежнему исходит из того, что знание доступно повсюду (в том числе благодаря новым медиа), может генерироваться повсеместно и давно переросло пространственные релятивирующие условия, заявляя притязания на транслокально-универсальную значимость. Эта слепота в отношении пространства, это “повсеместничество” в интерпретации коэволюции знания, науки и пространства, проходит от неоклассической экономической науки через различные этапы движения “за единство науки” (со времен Оппенгейма и Патнэма), через неомарксизм и критику постфордизма с ее “технократией движения” – вплоть до “методологического” фальсификационизма и конструктивизма: “контекст открытия” (“чувствительность к контексту”) в аргументации затушевывается “контекстом оправдания” (“в отрыве от пространства”).

На другом конце континуума комбинаций “знание+пространство” тоже происходит большое движение. От школы Нонаки (Nonaka/Konno 1998) до структурных фондов и программ ЕС и до управлений градостроительного планирования восточногерманских провинциальных городов – всюду в последние годы поют хвалебную песнь “tacit knowledge”. Оно уже стало главным понятием дискурса “базирования на знании” и кластеризации инноваций и компетенций в городских регионах. Одновременно повсюду махровым цветом расцветает надежда на полную кодификацию этого “неявного” знания, так что философия “персонального знания” Майкла Полани через 47 лет после того, как он ее сформулировал, переживает просто сенсационный ренессанс. Полани (Polanyi 1958) считал, что неявные, персональные формы знания, помимо всего прочего, играют важнейшую роль в инновационных прорывах. Для применяемых в области политики безопасности технократических стратегий противодействия утечке мозгов, которые обычно ставят себе целью исчерпывающую экспликацию, кодификацию и эксклюзивное хранение знания, важного для тех или иных институтов, идеи Полани неизменно служат источником раздражения и жестоких разочарований! Кодифицированное знание, пригодное для распространения с помощью медиатехнологий, согласно Полани, оказывается сразу в нескольких отношениях урезанным без структур “неявного знания”, которые задают ему контекст и место, предвосхищают его и обеспечивают его холистический синтез. В особенности для парадигмальных прорывов в высоком смысле этого слова кодифицированное знание годится плохо.

Именно эта структурная дилемма и заставляет так удивляться по поводу моды на заимствование комплекса идей “tacit knowledge” в новых концепциях планирования городского развития, ориентированных на парадигму знания, а также в сопутствующих им инновационных стратегиях региональной экономики. Ведь на самом деле теория Полани – антипод надежд на полную кодификацию. Кроме того, возникают огромные методологические проблемы – например, в виде вопроса о том, на основе каких данных и какими когнитивными средствами, собственно, сочиняется эта хвалебная песнь имплицитному знанию, принципиально не поддающемуся ни полной кодификации, ни всеобъемлющему изложению. Это не могут быть стандартные наборы данных региональной экономики, экономической географии или организационного и институционального анализа, ведь их релевантные массивы данных по определению ограничиваются кодифицированным знанием. А этнографический метод “follow the case” или детальные структурно-герменевтические реконструкции кейсов, которые действительно способны перейти через порог между эксплицитными и имплицитными смыслами, между явными и скрытыми структурами, чтобы потом в рамках более масштабных исследовательских программ прочесывать сети акторов целых обществ знания и городов знания, пока не получили известности.