Гази молча повернулся и пошел к болоту, нашел брошенное Андреем ружье и снова вернулся к нам.

— Почему не стрелял? — теперь уже зло спросил он Зубцова, вытаскивая из стволов патроны.

Зубцов молчал.

— Трус! — выругался Гази.

Он бросил ружье на землю, снял с себя куртку и положил на нее собаку. Мы хотели ему помочь, но он решительно отказался.

— Сам виноват, сам и понесу, — сердито проговорил он и, взвалив Разбоя на спину, пошел к перевалу.

Мы молча окружили Зубцова. Он виновато улыбнулся и бросился следом за Гази.

— Прости, брат. Не думал, что так получится, — услышали мы его голос, — первый раз я на такой охоте.

— А зачем хвастался? — глядя ему в глаза, спросил Гази.

Зубцов сразу осекся и густо покраснел.

— Трус! Дома сидеть надо! — сердито бросил Гази и скрылся в зарослях орешника.

Больше мы никогда не встречались с ним.

МЕТИНА

Старуха слегла перед Новым годом. Старик два дня отпаивал ее настоем малины и мяты. Потом съездил в сельсовет и вызвал врача. Врач приехал. Осмотрел больную, послушал сердце, пощупал разбухшие от простуды и времени суставы, замысловато переплетенные синими жилками, и, сняв очки, отвел старика к печи.

— Вот какое дело, Иван Кузьмич, — словно оправдываясь, проговорил он. — Выходит, в общем-то, мне и помочь вам нечем. Супруге-то сколько лет?

— Шесть десятков, — ответил старик.

— Н-да… — покачал головой врач. — Ну что же, лечить мы ее, конечно, будем, только грелками тут вряд ли поможешь. Климат для нее этот неподходящ. Тепло ей другое нужно, солнце нужно пожарче… Переехать бы вам куда-нибудь?

— Лекарства, может, какие пропишете? — робко спросил старик.

— Это непременно, — согласился врач, — выпишу все, что полагается. Только толку от этого немного будет. В теплый край ей перебраться надо, — повторил он и, сев за стол, исписал несколько клочков бумаги. — Поедешь в больницу, там получишь все, — проговорил он и, попрощавшись, вышел из дому.

Старик проводил его до сеней и, вернувшись, подсел на кровать к жене.

— Ну? — спросила она, испытующе глядя на него немигающими глазами.

Старик потер шершавой ладонью лоб и пропустил, словно выжимая, через кулак бороду.

— Ничего, поживешь еще. Пройдет это. Должно пройти, — ответил он.

— Так и сказал? — не поверила старуха.

— Да…

— А чего велел?

— Лекарства разные пить… а еще теплом велел лечиться. Многое от этого, говорит, зависит.

Старуха вздохнула, закрыла глаза и что-то зашептала. Старик не слышал слов, но по тому, как неторопливо и выразительно шевелились ее губы, а на лице вместо тревоги разлились необычная ясность и покой, понял, что она просит у бога сил дожить до весны и дождаться тепла. Вдруг старуха остановилась на полуслове, открыла глаза и снова спросила:

— А еще что велел?

Старик замялся. Он чувствовал, что ответить надо только правду, но не знал, как лучше объяснить все, что посоветовал доктор и, подбирая слова, медленно проговорил:

— Еще сказал, что уехать отсюда надо. Совсем уехать, туда, где солнышко потеплее…

— А ты что? — допытывалась старуха, в упор глядя на него. Но теперь на ее лице уже не было покоя. Она снова насторожилась. В глазах у нее появились испуг и такая тоска, какую он видел только у раненых косуль да у собак, когда ему приходилось убивать их на мясо для того, чтобы самому не умереть в пути от голода. От ее горячего, хрипловатого шепота старику стало не по себе. Он смутился и, поняв, что не имеет права ей отказать, ответил:

— Сказал, что уедем. Доживем до весны и уедем к брату твоему Петру. Деньжонок вот только не хватит, сколотить бы деньжонок маленько, — вздохнул он. — Ну, да ладно, дом продадим и корову, и ружье, и шкурки все, какие есть, авось хватит.

— Корову жалко, — всхлипнула старуха.

— Обойдемся, — успокоил ее старик, — сами были бы целы.

Он оглядел дом, словно попал в него впервые, и насупился. Обстановка, которую он видел каждый день, к которой привык, считая ее вполне пригодной для жилья, теперь, когда дело дошло до ее распродажи, показалась ему вдруг необычайно убогой и грубой. Добротный стол, сделанный им лет двадцать назад из вылежавшегося кедра, был надежен и хорош. Он прослужил бы еще полвека. Но кто мог его купить, если в деревне такие столы были в каждом доме? Возле стола стояли две лавки и три табурета, такие же надежные и крепкие, но также не представлявшие собой никакой ценности для продажи. У стены приютилась горка с посудой. Возле печки кровать. На стенах висели полотенца. По углам на кухне, в комнате за перегородкой было еще немало всякой всячины, от продажи которой, однако, тоже вряд ли появились бы средства.

— Да, деньжонок маловато будет, — снова вздохнул старик и уже не мог отделаться от этой мысли весь день. И тогда, когда он ходил к председателю просить лошадь, и позднее, когда запрягал ее, и потом, по дороге в больницу за лекарством, и даже на обратном пути через Витим — забота о деньгах не давала ему покоя.

Лошадь легкой рысцой тащила сани по скользкой, укатанной дороге. Полозья тонко поскрипывали на раскатах. Старик прислушивался к хрусту снега, время от времени зябко кутаясь в тулуп, не переставая думать о том, где взять деньги.

Вдруг впереди в кустах мелькнула собака и побежала в сторону от дороги. Старик совсем было забыл о ней, но, увидав, невольно подумал: «Белку, должно, причуяла». Собака продолжала бежать. «А может, по следу пошла?» — снова подумал старик и, приподнявшись на локте, выглянул из-под широкого воротника тулупа. «Пойти посмотреть разве?» — неожиданно решил он, остановил лошадь и вылез из саней.

Собачий след увел его от дороги в густой ельник. Зверь шел низом, выбирая для своего пути самый густой чепыжник. Старик, с трудом пробираясь через сугроб, обошел ельник стороной, перелез через колоду и замер над четкой, словно вычеканенной на серебре, цепочкой следов, тянувшейся от ельника в гущу леса. Собака гнала соболя. Чистый, ровный, без единой неряшливой черточки след был совершенно свежим. Его даже не успело присыпать снежной пылью, то и дело сдуваемой ветром с мохнатых кедровых веток. Старик не поверил своим глазам: счастье само шло в руки.

Пот выступил у старика на лбу от неожиданности. Он опустился на колени и, заслоняя от поземки корявыми, загрубевшими на морозе руками отпечатки маленьких лап, пристально оглядел их. На минуту ему вдруг показалось, что он ошибся, что след этот вовсе не соболий, а колонковый. Но сомнения быстро рассеялись.