его звали Проктор Патриксон. Он приходил в дом, помогал отцу в деловой переписке уже не по финансовым, а по литературным делам. Его никогда не звали к обеду, что вовсе не удивительно: такого приглашения не удостаивалась даже работающая в книжном магазине на первом этаже Элиза Фенуик, в прошлом подруга моей матери. «Она так бедно одета, что ей не стоит появляться в нашей гостиной», — говорила мачеха. Мисс Элиза очень страдала — не столько от унижения, сколько от холода: первый этаж не отапливался, а наверх ее не пускали. Скоро мачеха ее вовсе уволила — платить было нечем, и я горько плакала, обнимая ее на прощание: она всегда жалела меня и много рассказывала о маме.

Мистер Проктор был высокий, рыжеволосый и очень умный юноша, он иногда приносил с собой хлеб с сыром — не голодать же ему было целый день, копаясь в рукописях, — и приглашал меня разделить трапезу. Я исхитрялась стащить из кухни две кружки кофе или молока, и мы сидели там, где нас никто не мог видеть, и болтали обо всем на свете. Он очень интересовался ланкастерскими школами — первую такую основал квакер Джозеф Ланкастер в Саутварке, на юге Лондона. Там учились дети бедняков и отвергались телесные наказания, а старшие должны были передавать полученные знания младшим.

— И главное, Фанни: Ланкастер создает женские школы! Я так и вижу тебя директрисой подобного заведения — с твоей любовью к порядку, ответственностью и спокойным нравом ты бы прекрасно справилась.

В один из дней я даже упросила отца разрешить мне прогулку с мистером Проктором, и мы поехали в ланкастерскую школу в Саутварк, где, к моему удивлению, нас прекрасно приняли и обо всем подробно рассказали.

14 мая 1812 года мне исполнилось восемнадцать. Проктор вызвал меня на улицу и смущенно вручил подарок — маленький медальон с изображением незабудки на эмали.

— Осенью я поеду учиться в Кембридж, — сказал он мне. — Все это твой отец, я буду благодарен ему по гроб жизни. А потом, Фанни, я заберу тебя от мачехи, обещаю. И ты будешь учительницей, как мечтаешь. Ну и еще кое-кем для меня, я надеюсь…

Кажется, я была счастлива впервые в жизни. У меня есть молодой человек, с которым я почти что обручилась, и есть цель в жизни. Чего еще можно желать?

Наступило лето, Проктор собирался уехать к родителям в Йоркшир и зашел откланяться. Мачеха, как назло, нагрузила меня таким количеством дел, что наше с ним прощание состоялось при всех — чинное и формальное. Разве что он покраснел до кончиков волос, когда протянул мне руку, но рыжие вообще быстро краснеют. Я сжала в руке медальон, который всегда носила при себе, — надеть его стеснялась — и пошла в кладовую за оберточной бумагой. Там был такой беспорядок, что пришлось задержаться, а когда я вышла, то увидела под лестницей Проктора и Джейн. Сначала я вообще ничего не поняла, но потом присмотрелась: у него были спущены панталоны, а у нее задраны юбки. Я пулей бросилась наверх и закрылась в своей комнате. Через какое-то время — не знаю какое, меня всю трясло — раздался стук в дверь.

Я только и смогла пробормотать: «Мистер Патриксон, пожалуйста, уйдите!»

Но дверь открылась и вошла красная как рак Джейн.

— Ты что же, думаешь, ты одна хочешь отсюда убраться? Тебе одной надоело жить в доме, где практически не бывает молодых мужчин, а превыше всего ценится умение сочинять? Да меня саму уже тошнит от разговоров о книгах! А надо делать вид, что все это страшно интересно. И я не виновата в том, что красивее и умнее тебя и что он предпочел меня. И скучать по мне он будет гораздо больше, чем по тебе, несчастная сиротка, от одного вида которой скисает молоко на кухне! Может, хватит жалеть себя? И быть такой правильной? Тогда ты точно никогда не уйдешь отсюда и закончишь свои дни седой старой девой, ненавидящей всех вокруг.

— Джейн, но тебе же только четырнадцать! И что сказала бы твоя мать, если б увидела все это?

— А, ты меня еще и шантажируешь! Пойди, пойди расскажи всем, и тогда твоего рыжего прыщавого Проктора не возьмут ни в какой Кембридж — уж папа постарается!

Я вытолкала ее из своей комнаты почти силой. Она плакала, выкрикивала оскорбления и дралась. Я заперла дверь. «Несчастной сиротке» надо было хорошо подумать о том, что делать дальше.

2

все сошли с ума

Не успела я оплакать свою несостоявшуюся помолвку, как в доме на Скиннер-стрит стал бывать еще один молодой человек. И какой! Сын баронета и внук пэра, Перси Биши Шелли. Он походил не столько на наследника знатного и богатого рода, сколько на странствующего рыцаря, поэта и философа. Мэри так и звала его — «Elfin Knight» («волшебный, эльфийский рыцарь»). На эльфа он тоже не походил (разве только так же любил бедокурить). Шелли был сказочно красив — алебастровая кожа, высокий белоснежный лоб, копна волос, как нимб, и ярко-голубые глаза. Пронзительный (потом он стал казаться мне неприятным) срывающийся голос. Им он произносил монологи о свободе и справедливости, которых искал повсюду — как и моя бедная мать — и, конечно, не находил. Уже потом стало известно, что его первому появлению в нашем доме предшествовала длительная переписка с отцом, в течение едва ли не целого года, — ее как раз вел Проктор Патриксон, то есть отец диктовал ему, а он писал, меня в эпистолярные дискуссии на темы политики и философии не допускали. Для сложных бухгалтерских расчетов моего ума должно было хватать, а для пространных рассуждений — нет. И вот 4 октября все того же 1812 года отец предупредил меня и мачеху, что сегодня за обедом мы принимаем важную персону, знакомство с которой может сильно улучшить наши материальные дела (Джейн и Мэри были в отъезде).

Мачеха расстаралась — так вкусно мы давно не ели. Гость пришел с женой — совершенно очаровательной особой, моей ровесницей, веселой, любезной и элегантно одетой. Она была прехорошенькой, ее звали Гарриет. Папа очень ловко перешел с философских тем на бедственное финансовое положение семьи — он советовал Шелли помириться с отцом и даже присоединиться к партии вигов в парламенте, что гостю явно было не по душе.[13]

К тому же с моей мачехой у обоих Шелли отношения сразу не задались: она показалась им вульгарной и не слишком