даже папа боялся, такой она была неприветливой и резкой, но тетю Элизу полюбила всей душой. Увы, они жили в Дублине, и мы не могли часто видеться. Мэри была тогда совсем крошечной, часто плакала, и мне было ее очень жалко — мы с няней как могли заботились о ней, ведь мамы-то у нее тоже не было. Все изменилось, когда в дом стала ходить наша соседка по Полигону — миссис Клэрмонт. Она была вдовой с двумя маленькими детьми — Чарльзом и Джейн. Это потом я узнала, что мужа-то у нее никогда и не было, папа стал ее первым мужем, а дети были точно такие же незаконнорожденные, как и я. Хотя существенная разница: у них была хотя бы родная мать, а у меня никого не было — только отчим и потом мачеха. Родного отца я не видела ни разу в жизни.

О том, что наша жизнь с папой и Мэри скоро резко изменится, я догадалась в цирке, в Амфитеатре Астлея. Поначалу это был такой прекрасный день — [11]6 июля 1801 года. Дата точная, потому что именно тогда я начала вести дневник. Он сохранился и лежит в сундуке под кроватью, но я не хочу сейчас воспроизводить глупые слова и эмоции семилетней девочки. Ей, например, Амфитеатр Астлея показался огромным и прекрасным — а из сегодняшнего дня я вижу, что тогда, до пожара (он сгорел в 1803-м и после действительно был хорошо отстроен) он походил скорее на огромный дощатый сарай, над фронтоном которого гарцевал на деревянной лошади деревянный наездник. Мы — четверо детей, няня, папа и миссис Клэрмонт — приехали туда в наемной повозке. Утром прошел дождь, и дорога перед входом превратилась в грязное месиво. Миссис Клэрмонт прямо-таки повисла на папе, и он бережно вел ее, обходя лужи. Трехлетняя Джейн была на руках у няни, а нам с Чарльзом, которому скоро должно было исполниться шесть, поручили опекать Мэри. Честно говоря, мы не справились, и несчастья удалось избежать чудом.

Давали «Кота в сапогах» — нашу любимую сказку. Но мистер Астлей, владелец, сам был великолепным наездником, поэтому вместе с клоунами в представлении участвовали артисты на лошадях. У него даже клоуны гарцевали, но делали это очень неумело. Мы с Чарльзом так увлеклись представлением, что не заметили, как Мэри, сидевшая вместе с нами в первом ряду, встала со своего стула и прямиком направилась к манежу. В этот самый момент лошадь одного из клоунов перестала его слушаться и выскочила прямо в проход, куда направлялась Мэри. Я в ужасе закричала: «Папа!» — и увидела, что он даже не смотрит на артистов, он придвинулся к миссис Клэрмонт близко-близко и почти что зарылся лицом в кружева у нее на груди. Кто-то из зрителей вскочил, подхватил Мэри на руки и вернул ее няне, которая чуть в обморок не упала от всего происшедшего. Ни папа, ни миссис Клэрмонт вообще ничего не заметили, а мы — няня, Чарльз и я — молчали. Иначе бы наказания не миновать было никому. Настроение у меня испортилось, и хотя Кот в сапогах обхитрил всех своих обидчиков, я чувствовала, что папу мы теперь интересуем меньше, чем прежде. Так и вышло.

Когда она переехала к нам вместе с детьми и новой няней, прежде всего хотелось заткнуть уши. Миссис Клэрмонт была такой громкой и так часто с ней случались истерики, да еще маленькие Мэри с Джейн постоянно плакали, что мы с Чарльзом прятались где только можно. Папа или запирался в своем кабинете, где над его столом висел большой портрет моей мамы, либо вообще уходил из дома. Во всяком случае так мне тогда казалось. Когда уже взрослой я случайно у него на столе увидела адресованное новой жене его письмо той поры — и, каюсь, прочитала его, — то была потрясена пылкими любовными признаниями в адрес толстой, вульгарной и грубой мачехи. Есть что-то в семейной жизни такое, что не понять, пока сам там не окажешься. Мне это не грозит, может, и к счастью.

Мэри Джейн (так звали миссис Клэрмонт) обожала нас всех наказывать. Больше всего доставалось Чарльзу — она требовала, чтобы отчим порол его за прегрешения. И он повиновался! В эти минуты я убегала куда глаза глядят, только бы не слышать отчаянных воплей брата. Моим наказанием, как правило, был приказ выучить наизусть какой-нибудь огромный нудный текст. Это поощрял и отец. Потом они вместе садились с книгой в руках, а я должна была декламировать наизусть, и если я ошибалась, меня не выпускали из комнаты, неделю не давали сладкого, ну и все такое. Потом отцу надоедало меня проверять — зато Мэри Джейн всегда находила для этого время и, по-моему, просто наслаждалась моими мучениями. Иногда мне доставалась и оплеуха — я никогда не жаловалась папе, только плакала в уголке, а няня тайком приносила мне туда орешки и кусочек пудинга. Хуже всего дело обстояло с Мэри. Первый же раз, когда мачеха ударила ее, она закатила такую истерику, что сбежался весь дом. Увидев папу, Мэри тотчас перестала вопить и сказала, что мачеха избила ее, и даже показала синяк на руке, который жил там уже неделю, — я это знала.

Отец заперся с Мэри Джейн в своем кабинете, и оттуда сначала раздавались крики и рыдания, потом все затихло. Но произошло чудо: какие бы каверзы ни строила Мэри мачехе — а она ее по-настоящему ненавидела — та больше не смела поднять на нее руку. Она начинала кричать на меня, на собственных детей, на слуг, даже била посуду, но Мэри не трогала. Я тогда поняла, что сестра обладает какими-то важными качествами для жизни, которых нет у меня. Ведь это я изо всех сил пыталась предотвратить конфликты между мачехой и слугами и даже между ней и ее собственными детьми — но все это воспринималось как должное, я оставалась серой мышкой, никому не интересной и никем не любимой. Потом, когда родился Уильям — их общий с отцом ребенок, — она и вовсе перестала меня замечать.

Когда мы переехали из Полигона на Скиннер-стрит, недовольны были, кажется, все, кроме меня. Покинули мы зеленый прекрасный Полигон не от хорошей жизни: нечем было платить за дом. Поначалу Скиннер-стрит всех раздражала близостью тюрьмы и зловонием, доносившимся из мясных лавок вокруг. Кажется, все мясники Лондона обитали в этом районе. Но энергичная (этого у нее нельзя было отнять) мачеха задумала открыть в доме на