Здешняя природа представляется ему буйной, и насыщенной, и исполненной сил; по ночам ему снятся громадные потухшие вулканы, склоны которых беспорядочно громоздятся вдалеке. Иногда он и наяву видит их оранжевое, успокоительное свечение – на фоне ночного неба, на отдалении в сотни километров. Лисье семейство сопровождает его на протяжении многих дней, соблюдая безопасную дистанцию; птицы, гнездующиеся здесь, щебечут фи-ди-бус своим тянущимся по небу – на запад – товарищам.

Иногда он чувствует, пока идет, как чья-то маленькая рука хватает его руку, как его большой палец вдруг оказывается охваченным детской рукой; а стоит ему посмотреть – и, само собой, никого рядом с ним нет, и он продолжает странствие, но не может избавиться от этого вполне конкретного впечатления: что кто-то маленький шагает вместе и рядом с ним; инстинкт подсказывает, что за ним наблюдают, но, если он оборачивается, то видит, что по-прежнему одинок.

Он уверен, что эти странные ощущения возникают именно из-за его одиночества среди природы, и больше о них не тревожится. Но тогда неожиданно вновь выныривает его отец, после долгих недель и месяцев отсутствия: вот его загорелый, тщательно выбритый затылок, с короткой, в полмиллиметра, щетиной волос, с забавными старческими пятнами; глаз подмигивает – да, черт возьми еще раз, его отец был не лишен чувства юмора, скрывающегося под всей этой рекурсивной, элегантной брутальностью.

И внезапно он понимает: отец однажды перестал любить его – потому что он, Эмиль, в какой-то момент забрал у него свою руку, поскольку подросшему мальчику, так он подумал, уже не подобает ходить за ручку с отцом. Да, думает он, тогда-то и произошел разрыв между ними, и виноват в этом только он сам, а не его отец, которого, как он сейчас вдруг почувствовал, ему отчаянно не хватает.

Добравшись, после недели пешего странствия (за время которого, как и следовало ожидать, он натер себе на ногах мозоли величиной с луковицу), до убогого, почти безлюдного городишки Асахикава, над которым высятся, охраняя его, давно потухшие вулканы (кажется, будто эти великолепные горы, родные братья и сестры Фудзиямы, с незапамятных пор относятся к репертуару памяти Нэгели), он идет какое-то время вниз по главной улице, обрамленной слева и справа невзрачными деревянными домами, – в поисках гостиницы или пансиона.

Вместо них он находит какое-то заведение – магазин мелочных товаров или сувенирную лавку – и переступает порог двери из дерева и стекла, а над ним в послеполуденной тишине звенит колокольчик. Хотя он громко откашливается и потом выкрикивает приветствие, никто не появляется, магазинчик кажется покинутым: возможно, хозяева от него уже отказались.

Когда его глаза привыкают к герметизированной полутьме, он видит повсюду светло-коричневую пыль; на столиках разложены портьеры из темно-красного бархата, расшитого золотым шелком, поверх них расставлены чучела сов и зимородков, рядом лежат разрозненные, происходящие из каких-то наборов столовых принадлежностей серебряные вилки; есть тут и изысканный чайный сервиз, и засушенные цветы, и покрытый вмятинами, но все еще узнаваемо-ценный самовар, и заржавленная игрушечная железная дорога, и замшевые полусапожки на колодках из светлого дерева, и даже копия посмертной маски Вольтера.

Над жаровней висят несколько картин, которые при ближайшем рассмотрении оказываются настоящими сокровищами; здесь, на самой дальней оконечности Азии, Нэгели чувствует себя так, как если бы находился в своего рода Палате воспоминаний о старой, исчезнувшей, давно забытой Европе. Он включает свет, щелкнув выключателем на стене рядом с ним, достает кинокамеру «Болекс» и начинает – медленно, уверенной рукой – снимать эту комнату и все, что находится в ней.

Первые дни в Лос-Анджелесе – столь невообразимо волнующие! Осиянная и убаюканная по-средиземноморскому мягким (только завистники не видят в нем ничего особенного) светом Калифорнии, Ида на трамвае ездит туда и сюда по этому городу-миллионнику, останавливается то в одном месте – чтобы подкрепиться жареными колбасками, – то в другом – чтобы в парке Макартура погладить маленькую таксу. Она ходит на бесконечные приемы с коктейлями и посещает бесчисленные музеи, восхищаясь выставленными там американскими живописными полотнами, которые своей шокирующей, наивной витальностью противостоят традиционным направлениям европейского модернизма; ей кажется, будто она заключена внутри великолепного вихря, который носит ее туда и сюда по городу, несравненно превосходящему Европу в плане разнообразия и культурного богатства.

Иде предстоит для начала сыграть в одном фильме, посредством которого студия УФА хотела бы познакомить американских кинозрителей с совершенно не известным здесь Хайнцем Рюманом, – но тот отклоняет кандидатуру Иды как своей партнерши, потому что и он, со своей стороны, не желает играть с никому не известной актрисой. Он, конечно, уже не помнит вечер, проведенный им в Берлине совместно с Нэгели, и, тем более, не усматривает никакой связи между Идой и этим швейцарским режиссером. Затея с фильмом в итоге проваливается, и Рюман так никогда и не приедет в Соединенные Штаты.

На предварительной беседе по поводу следующего проекта Иде говорят: о’кей, ее стиль, «под летчицу», конечно, давным-давно passé, но роль она все же может получить. Похоже, что у нее есть могущественный покровитель (и тут говорящий подмигнул, подмигнул)… Речь, правда, идет всего лишь о «фильме категории Б», с Уоллесом Бири, – но она с душевным подъемом и усердием хватается за эту роль домашней хозяйки, которая горой стоит за своего мужа, спортсмена-борца, хотя он и терпит одно поражение за другим. Она твердо верит в него и помогает ему восстановить силы, но после победы в большом, решающем матче в Чикаго он изменяет ей с проституткой.

Сценарий написан ужасно, и расплывшийся, словно опара, Бири во время съемочных работ постоянно щиплет ее за задницу, а когда однажды они оказываются одни в вагончике для переодевания, больно тискает ее груди, но она не позволяет сбить себя с толку: она хочет стать кинозвездой, а такие штучки, в конце концов, – неотъемлемая часть профессии.

К сожалению, из-за вступления в силу некоего соглашения между Paramount Pictures и Metro-Goldwyn-Mayer фильм Spirit of the Fight, уже смонтированный, «кладут на полку» – то есть он исчезает, ни разу не показанный зрителям, в каком-то архиве. Ида получает маленькую денежную компенсацию и обещание, что в обозримом будущем ее пригласят сниматься в одном вестерне – при условии, что она сбросит пятнадцать килограммов.

После того как в течение ближайшего месяца она голодовками чуть не угробила себя, на киностудии ей говорят: мол, спасибо, но она, увы, не обладает явно выраженным талантом к актерской игре; что, может, само по себе и не столь плохо, однако дело в том, что сейчас в кино востребован тип темпераментной южноамериканки, тогда как воплощаемый ею тип холодной нордической женщины уже démodée. Правда, еще существует возможность прибегнуть к пластической хирургии, если она готова к этому. Нет, она не готова. Что ж, отвечают ей: тогда, к сожалению, у студии связаны руки – помочь ей ничем не могут. Разве что дать совет на будущее: свою фамилию ей лучше изменить – здесь ни один человек такую просто не выговорит.