Из комнаты Иду того и гляди выселят, электричество уже отключили; так она и живет в подвешенном состоянии, от одной недели до следующей. Целыми днями нерешительно бродит, со своими клипсами в руке, вокруг ломбарда; хорошо еще, что в забегаловке на бульваре Кахуенга ей пока отпускают в долг глазунью с корейкой – там к ней хорошо относятся.

Некий бразильский джентльмен (тонкие усики, сигарка, на мизинце – эмалированное кольцо в стиле ар-деко) однажды днем заговаривает с ней в этой забегаловке, пока она сидит перед двенадцатой чашкой дармового кофе. Он увозит ее с собой на виллу в каньонах; там, в похожей на изложницу, устланной бархатными подушками гостиной, их уже ждут другие молоденькие худенькие девушки, им всем предлагают бренди и героин, Ида отказывается, но ей требуется довольно много времени, чтобы осознать свое положение.

Бразилец тем временем аранжирует девушек на подушках; некоторые раздеваются догола; начинают работать одна или две кинокамеры; один из ассистентов приносит из кухни большую деревянную бейсбольную биту; дверь дома закрыта изнутри на засов; Ида не может скрыть овладевающий ею страх и получает оплеуху; снаружи крутятся поливальные установки, разбрызгивая миллиарды крошечных капель, которые удивительным образом соединяются в радугу, а потом все же соскальзывают с папоротников и суккулентов, падают в ярко цветущие калифорнийские кустарники.

Ида кричит и кричит. Тот же ассистент открывает перед ней стеклянные раздвижные двери; она – спотыкаясь, босиком – выскакивает на газон, поспешно пробирается сквозь сверкающие, падающие сверху струи спринклерных установок; ее бежевого шелка, филигранно-короткое платьице промокает и становится прозрачным, а один из бегущих вслед за ней операторов все продолжает снимать: как она спотыкается, стонет, убегает прочь; издевательский смех сопровождает ее бегство с этой виллы.

Вернувшись к своему – гостиничного типа – дому, она обнаруживает, что замок на квартирной двери поменяли, а ее пожитки и мебель выставили на тротуар. Некоторые прохожие уже успели поживиться, оприходовав ту или иную из ее вещей. Она садится на бордюрный камень, поджав колени, и размышляет, не заплакать ли ей. Над собой, там наверху, на иссохших, как старые кости, холмах, она видит – словно библейское мене, текел – гигантские буквы памятного знака Hollywoodland, под безупречной синевой неба. Перед глазами встает Масахико – тот мужчина, который впервые по-настоящему дотронулся до ее тела. Может быть, однако, она тоскует сейчас и по Нэгели. Что все получится именно так – это на самом деле не планировалось. Собственно, ничего заранее не планировалось.

Уже вечереет, когда она начинает взбираться по каркасу буквы H. Под ней и перед ней – хорошо различимый сквозь металлические прутья каркаса – раскинулся, сияя и полыхая, этот не знающий меры город, бесконечное продолжение которого на ультрамариновом горизонте, кажется, соединяется с постепенно чернеющим ночным небом; до горизонта простирается загадочная, эластичная поверхность: перспектива стягивается вдаль простым растром пересекающихся бульваров, под автомобильными фарами набухающих золотисто-желтым сиянием.

Ида карабкается все выше, потом садится верхом на окантованный сталью верхний край буквы, переносит теперь вперед и другую ногу. Ох, это так забавно, думает она: буква H, точно такая, как в моем сне… Порой все бытие забывается, все твое существо смолкает, и кажется, что ты обрел все.

Ее голова клонится долу, пока не оказывается преодоленной самая нижняя точка, еще позволявшая сохранять равновесие; Ида соскальзывает со своего места, в последний момент все-таки пытается удержаться, удивленно вскрикивает, шумно срывается вниз, и ее падающее, переворачивающееся в воздухе тело в конце концов обретает покой, распластавшись на кактусах, острые немилосердные колючки которых разрывают – чуть ли не сдирают вообще – кожу лица.

Полицейские приезжают вместе со «скорой помощью» и труповозкой; машины паркуются на самом верху, на шоссе Малхолланд. Тощий койот, привлеченный было запахом крови, снова тихо и незаметно скрывается в кустах. Трое полицейских в свете прожекторов что-то записывают в блокнотах; один сконфуженно отвернулся, и его рвет. Внизу, у выхода из каньона, огни Лос-Анджелеса все так же – вечно – с шипением выдают свои шифрованные сообщения.

Полуобнаженное тело Иды осторожно укладывают на носилки; но прежде, чем их задвигают в труповозку, некий журналист успевает нащелкать несколько снимков ее жестоко изуродованного лица – позже он их продаст журналу, специализирующемуся на сенсационных смертях. В этих же заметках пусть значится, что она была словно огонь, который дремлет в кремне.

Нам всем так страшно, так одиноко… Цитата из романа английского писателя Форда Мэдокса Форда (1873–1939) «Солдат всегда солдат. Хроника страсти» (1915; Форд Мэдокс Форд, часть третья, 1; перевод Натальи Рейнгольд).

У меня только одно сердце… Танка из рукописного наследия японского прозаика и драматурга Дзюнъитиро Танидзаки (1886–1965), предположительно написанная в 1963 году (или позже):

…острейшим танто. Танто – кинжал самурая.

…надрезал харамаки… Харамаки (дословно: «обмотка вокруг живота») – пояс, представляющий собой широкую полосу эластичной ткани, которая надевается вокруг живота и скрепляется со стороны спины. В прошлом – элемент одежды самурая.

…к бесконечно нежно написанному тушью какэмоно… Какэмоно – вертикально висящий свиток из бумаги или шелка, наклеенный на специальную основу и снабженный по краям деревянными валиками. Может содержать рисунок или быть иероглифическим. Как правило, такой свиток помещается вместе с композицией из цветов в специальной нише – токонома, – предназначенной для украшения интерьера.

Cut! Снято! (англ.).

…евангелической клиники «Эльфенштайн»… Ее название означает «Скала эльфов» (нем.).

…с этим имаваси взглядом… Японское слово имаваси означает «отвратительный; зловещий, предвещающий дурное». «Когда боги проклинают человека за его жестокость, жадность и подлость, то такой человек при жизни становится демоном-оборотнем. Днем он живет как человек и ходит среди людей в человеческом обличии, а по ночам превращается в агрессивного, вечно голодного пса, имаваси ину» (см.: Китаро Томеи).

…его наконец стали называть, нежно и целительно, Фи-ди-бус… Слово «фидибус» в основном используется в немецком речевом обороте (в колдовской формуле, известной с XVII века) «фокус-покус фидибус» (hocus pocus fidibus). Считается, что этот оборот происходит от неправильно понятой формулы евхаристии, которую произносил священник: «Hoc est corpus» («Вот тело (Христово)», лат.), и дальше, может быть, – «fidibus» («для верующих/верных», искаженная латынь). «Фидибусом» также называли в Германии свернутый в жгут кусок бумаги, с помощью которого разжигали курительную трубку и т. д.

…sotto voce… Вполголоса (итал.).

…как какого-то преступника в императорском Китае подвергают наказанию линчи… Линчи́ (буквально: «смерть от тысячи порезов») – особо мучительный способ смертной казни путем отрезания от тела жертвы небольших фрагментов в течение длительного периода времени. Эта казнь (вплоть до ее отмены в 1905 году) применялась в Китае за государственную измену и отцеубийство. Жертву, как правило, накачивали опиумом, чтобы предотвратить потерю сознания.