Его квартира была чем-то средним между жилищем холостяка и бомжа. И вдруг из-под кровати вылез котенок и запрыгнул Сане на коленки. А брат машинально схватил его за шкирку пьяной рукой и прижал к ноге. Котенок урчал, но не вырывался. Терпел. Лечил.

Я смотрел на брата, на котенка, на пьяный стол и задыхался от ненависти к самому себе.

Повесть

1

Когда эта дрянь выходила замуж, я лежал под обстрелом. Она позвонила недели за две и поделилась радостной новостью, а в голосе было столько счастья, что у меня не хватило сил прервать ее монолог… Да, нужно было сбросить вызов, нужно было разбить телефон, напиться в этот же вечер и послать ее к чертовой матери! Но вместо этого я глупо улыбался и мямлил: как здорово… поздравляю… а когда свадьба. Я словно видел ее воочию в тот момент: рыжие густые волосы непослушно спадали с плеч, она размахивала руками, вся внезапная и увлеченная, и еще хохотали от радости ее глаза… Ни у кого больше не видел таких смеющихся глаз! Мы мило попрощались, она поклялась, что лучшего друга, чем я, у нее не было и нет. И всё! Нет, было потом ожидание, вязкое, как моя слюна на последнем километре инженерной разведки: не сплюнешь, обязательно на маскхалате повиснет. Каждое осознанное мгновение было завязано на мобильном телефоне – вот сейчас он заверещит, затрясется, засветится милой и родной фотографией, а на другом конце страны самый узнаваемый на свете голос скажет, что это все шутка, розыгрыш, что никакой свадьбы нет, что меня любят и ждут…

Только в кино воюют красиво. Командир кричит: «Вперед, пацаны, прорвемся!» И они, конечно же, прорываются. Ну а что им остается делать? Нельзя обманывать ожидания зрителя. Он должен сопереживать и гордиться. Молча скорбеть и яростно проклинать страшных бородатых людей. У нас до черта таких фильмов снято.

Реальный бой противен и страшен. Все кочки кажутся маленькими. Отстреливаешься не глядя, абы куда. И шепчешь про себя спасительную мантру: «Только не меня… Только не меня…» Я даже весь боекомплект не расстрелял.

По нам долбили из полуразрушенных зданий по краям дороги, а потом выдвинулись вперед наши бэтээры из группы прикрытия и расстреляли эти дома из КПВТ. Это такой пулемет, только очень большой. Патроны толщиной с два пальца. Деревянные стены были разорваны, как листики испорченной бумаги. Через минуту все было кончено.

А бородатых людей не было. Мы выносили из домов и грузили в «Урал» детей лет по шестнадцать. Черт возьми, на что они надеялись? У них даже гранатометов не было. Я запомнил одного. У него судорогой свело пальцы, и мы тащили его прямо с автоматом, я за ноги, а Немец поддерживая за плечи. Я запомнил его только потому, что в тот момент подумал о ней…

…Машина подъезжает к загсу. Это не лимузин, но какая-то иномарка. Белая. Обязательно с кольцами. Вера выходит из нее, светлая и воздушная, словно дюймовочка выпархивает из бутона розы, какой-то принц берет ее на руки, а она обнимает его, смеется и что-то нашептывает ему на ухо…

– Давай, Филя, на раз-два-три закидываем.

Я держал труп за ноги, а он мертвыми глазами смотрел на меня… Ничего нет страшнее мертвых глаз. В них можно утонуть и никогда больше не выплыть на поверхность.

– Давай! Раз… Два…

Мы закидываем его в кузов, но автомат цепляется за раскрытый борт и тело падает.

– Твою мать! Уроды безрукие! – это Авдей кричит нам из кузова.

– …Согласна ли ты, Вера Громова, взять в мужья…

– Да.

Ни тени сомнения в голосе. Как она прекрасна в этот момент! Я стою незримым свидетелем. Не среди гостей, нет – в уголке у двери, готовый уйти в любой момент, если меня заметят.

– Объявляю вас мужем и…

– Спиной! Спиной его подавайте!

Вторая попытка оказывается удачной. Тело в кузове. Это не человек уже, это кусок мяса. Мне его не жалко. Ничегошеньки не шевелится. Таким же куском мог оказаться и я. Мы с ним были на равных. Может быть, это я его убил…

Он очень долгий, этот первый законный поцелуй. Родители смотрят и умиляются, гости понимающе перешептываются, а я стою, смотрю и вспоминаю наш с ней первый поцелуй на балконе Дома вожатых. О, Вера умела целоваться: сладко, нежно, игриво и как бы делая одолжение, так что каждый поцелуй считался наградой, его надо было заслужить, вырвать с боем!.. Но его она целует по-другому: доверчиво, неумело и даже стыдливо. И эта детская робость сказала мне все, чего она сама не посмела произнести.

На шее убитого висел какой-то амулет. Я небрежно сорвал его и жестом мародера сунул в карман.

– На хрена тебе? – спросил Авдей.

– Трофей на память.

– Ну да, уши резать устав запрещает.

Мы весело смеемся. «Урал» трогается, увозя тела убитых детей.

В части нас встречают как героев.

– Молодца, мужики!

– Двухсотые есть?

– Нет, только Краву зацепило…

– Оклемается!

Мы с Немцем сели в курилке. И вдруг оба поняли, что совершенно не о чем говорить. Во время боя просто не успеваешь все осмыслить. Мысли несутся вереницей, страшно до чертиков, но в то же время понимаешь прекрасно, что, если запаникуешь, если страх окажется сильнее тебя, – все, крышка! Он – страх – продолжает ухать еще в животе, а мозг уже отключается, и тело само принимает решения: перекатывается, вскидывает руки, открывает огонь. А ты как бы со стороны за этим всем наблюдаешь… Но это все там, это когда опасность! Грохот выстрелов тогда стоял безумный, но не было времени на него реагировать. И только здесь, в курилке, треск очередей вдруг обрушился во всей своей первозданности. У Немца затряслись руки, слезы появились из глубины глаз. Он задышал часто-часто и глубоко.

– Сейчас… Это чего-то накатило… Сейчас все пройдет…

Но слезы не проходили.

– Да что за… Твою мать! Вот ведь… Плачу! Филя, реально плачу! – он полувсхлипнул-полуусмехнулся.

– Давай водки накатим?

– Давай.

Я бы тоже заплакал, если бы не думал о ней…

Праздник в самом разгаре. Но нет шумихи, нет традиционного тамады, никто не напивается. Гости все интеллигентны, аккуратны и своей внутренней культурой словно подчеркивают ответственность момента. Молодые не пьют совсем. Берегут силы для ночи…

– Друзья, а не кажется ли вам, что грибочки горчат?

– Да, да, горьковаты…

– Горь-ка! Горь-ка! Горь-ка!

Вера и ее муж смущенно встают…

Мы пили стопку за стопкой, но водка не ударяла в голову. Только живее вспоминался бой, в красках и всех подробностях.

– Я взрыв сначала услышал. Вижу – Крава лежит, за голову держится. А потом все началось. Вот ведь, – Немец шумно высморкался. – Пули реально свистят. Вот свистят ведь… Но я точно помню, что завалил одного. У меня место удачное было. Рядом с деревом бугорок… или холмик – хрен проссышь; так я в эту ложбинку и залег. Пули все в дерево – а я даже целиться спокойно мог. Ну все как учили! Мушка, там, прицел. «Чех» высунулся один, я его и снял. Одиночным. Вот ведь… – он прервался, чтобы накатить еще одну стопку. – А ты мочканул кого?