Сначала я думала, что пойду и подам документы в университет, на физфак. И маменька моя, Людмила Ивановна, на это надеялась. И вот, настало время «Ч», я пошла в университет, а потом позвонила маме на работу.

— Мамуля, это я.

— Ну как, документы подала? — с тревогой в голосе.

— Нет, — говорю. — Уж больно там очередь была большая. Завтра пойду.

До следующего дня мама еле дожила. Она сидела на работе и гипнотизировала взглядом телефон. И, наконец, в телефоне опять возникла я.

— Мамочка, привет!

— Привет-привет. Как документы?

— Подала!

Тут с маминой стороны явственно послышался облегченный вздох.

— Но не в университет.

— А куда?!!

— В ЛЭТИ. Я подумала — вот там, в универе, вчера и очередь была большая, и ездить далеко — в Петергоф, а тут — рядом с домом.

ЛЭТИ — вы уже поняли, что в нем учились и мои родители. Как раньше говорили — Ленинградский Эстрадно-Танцевальный Институт с легким электротехническим уклоном. Народ там учился веселый, любящий капустники, театральные постановки и выездные концерты. А куда им было деваться, если многие лекции проходили в пятом корпусе?

Эх, до чего я это дело люблю и уважаю — про архитектуру поговорить. Ну и что, что я в этом не разбираюсь? Ну и что, что из всех архитектурных стилей больше всего уважаю эклектику, потому что с нее взятки гладки — можно с умным видом эклектикой назвать все что угодно. Даже барокко, рококо и пошлый классицизм. Уж не говоря о модерне и ампире. Потому что везде можно найти что-то взаимопроникающее и вторгшееся. С готикой, правда, посложнее, но если начать копаться…

А вот сама я придумала новый стиль. То есть могу считать себя новым Корбюзье, Шарлем и даже где-то Эдуардом. Рабочее название стиля было следующее: «Хорошо погуляли». Хотя следовало бы назвать как-нибудь по-научному, типа «шизофренизм» (перекликается с «конструктивизмом») или «делириумный облом» (перекликается с «северным модерном»).

Впервые я столкнулась с этим моим новым стилем, когда поступила в институт. Пятый корпус института начали строить, когда туда поступал учиться мой папенька, а вот закончили аккурат тогда, когда в институт поступала я. То есть — двадцать четыре года строительства, и вот он, гордый представитель «шизофренизма» уже в действии.

Странные архитектурные решения открывались не сразу, они находились на протяжении почти пяти с половиной лет моего обучения.

Ну, например. Двери в Большую физическую аудиторию были на втором этаже и на полтретьего. Нормальное дело, Большая физическая была построена амфитеатром, и туда должен был влезать весь поток. Вот и двери там, как в кинозале, сверху и снизу. С нижними дверьми, кстати, все было окейно. А вот с верхними беда. Если смотреть из коридора, то верхняя дверь в аудиторию была расположена примерно в метре от пола. И ступеньки к ней, конечно, были. Но находились не под дверью, а на два метра правее.

На одной из лестниц, пронизывающих здание от минус первого до шестого плюс этажа, в углу каждой лестничной площадки было устроено волшебное сооружение, которое мы называли «студенческий лифт». В смысле, работать он мог только в одном направлении — вниз. С любого этажа до первого. И представлял он собой аккуратные дырки, примерно 50 на 50 см размером, расположенные на площадках одна над другой. Заглянув вниз, можно было увидеть заплеванный и засыпанный бычками пол минус первого этажа. Особенно аккуратно нужно было ходить по этим лестницам вечерами, потому что освещение там всегда было не ахти, а вот студенческий лифт, как вы понимаете, всегда в рабочем состоянии.

Отопление там тоже было на уровне. Вот представьте себе, в стенку вбиты костыли, на верхних костылях висит секция батареи, на нижних костылях висит секция батареи. С правой стороны батареи соединены между собой трубой. Все вроде в порядке? Так нет же, они и с левой стороны соединены такой же трубой и представляют собой совершенно автономную конструкцию, не подсоединенную больше ни к чему. Хотя, может быть, это я возвожу напраслину, и это не батареи, а просто архитектурный изыск и пошлое украшательство.

Да, в центре пятого корпуса были воздвигнуты еще две оригинальных лестницы, в просторечии именуемые «ДНК». А потому что похоже. Одна из них вела на второй, четвертый и, как ни странно, пятый этажи. А другая — на третий, полпятого и шестой.

Возникала странная ситуация — ты мог разговаривать с товарищем, находящимся от тебя в паре метров, а вот чтобы пожать ему, к примеру, руку, нужно было бежать минут пятнадцать различными коридорами бодрой рысцой.

Иногда это приводило к тому, что в коридорах института встречались несчастные студенты химфарма (соседней конторы), которые забежали в исключительной красоты и оснащенности буфет пятого корпуса, а потом свернули не туда и, как Фарада, кричали: «Здесь были люди! И я их найду!» Пока кто-нибудь сердобольный не провожал их до выхода из здания. Вот именно тут мне и предстояло учиться. Кстати, из-за этих странностей планировки я умудрилась опоздать на первый экзамен.

Несмотря на это, сдала я оба вступительных экзамена — математику и физику — на пятерки и была отпущена на все четыре стороны аж до сентября месяца. Потому что в сентябре надлежало явиться в альма-матер, выслушать речь ректора с поздравлениями, взять рюкзачок и отбыть на картошку. Учить нас еще не начали, но вот помощь родной стране мы уже должны были оказать.

Ну и что? К тому моменту мы уже всякого навидались на грядках, еще в школе, а тут был такой прекрасный повод познакомиться.

Вывезли нас куда-то под Любань и бросили в нечеловеческих условиях. Вода там, конечно, была, но только холодная.

Такая холодная, что руки сводило, пока их помоешь. А нагреть негде. И из посуды у нас первую неделю были одна ложка и одна миска на троих. И еду готовили наши же девчонки; как вам, например, такое блюдо — макароны с бычками в томате. Гадость преизрядная, но, когда больше ничего нет — очень даже вкусно получается.

Брезгливость ампутировалась достаточно быстро. Нас не заставляли собирать картошку вручную, мы все работали на комбайнах. Стоишь, эдак, у ленты и выбираешь с нее камни. Периодически по этой ленте ехали небольшими коллективами семейства голых полевых мышат, это когда под копалку попадало гнездо. Восемь часов на комбайне в столбе пыли. Волосы и морду лица приходилось плотно заматывать платком, предварительно подняв на максимум воротник свитера. Глаза постоянно слезились и гноились.

Вечером, переодеваясь в тот свитер, в котором спишь, обнаруживаешь у себя на теле свитерный узор, намертво втатуированный пылью в кожу. А помыться негде.

Но вскорости народному хозяйству понадобилось другое. И нас бросили на сортировку.

В огромном ангаре была терриконом свалена картошка, которую мы и сортировали. Сентябрь стоял холодный, сидеть в ангаре на ящике целый день — тоже не сахар. Правда, перед тем, как послать нас на сортировку, нам выдали униформу — солдатское б/у — гимнастерку и галифе, кирзовые сапоги, портянки и ватники. Вот ватник — это, я вам скажу, вещь! Когда тепло, в нем не жарко, когда холодно — можно здорово согреться. А еще на него можно сесть. Или лечь в межу. И вообще.