они сидели, словно у очага в юрте кочевников. «Ну, – сказал, наконец, Клим, – как мы будем спать, Дарья Никифоровна? Можно рядом с матрасом постелить тулупы…»

– Вместе, – тихо произнесла она.

Не глядя на нее, он ответил:

– Так нам будет теплее.

Они неожиданно почувствовали такую усталость, что движения замедлились. Свеча светила слабо, как ночник. Не нужно было больше ни о чем думать, говорить, все пересилила усталость, усталость не от проделанного пути, иная, гораздо более глубокая, пронизывающая, неисходная. Черный хлеб, нож, консервная банка, белая чашка, из которой они по очереди пили мутный чай, выглядели жалко. Клим вышел и принес пыльные одеяла. Из них он сделал ложе землистого цвета. Мешки и пакеты, положенные под матрас, послужили жесткими подушками. «Будем спать как на земле», – подумала Дарья. Моя первая ночь в городе миллиона погибших, в нашем прекрасном славном городе! (Победа значит смерть?) Она разделась без смущения, вздрогнув от холода, не глядя на Клима, но думая о его лице: ясное лицо, безличное и привлекательное, отстраненное ото всего, единственное – как какой-то неведомый абстрактный знак. «Мы будем заниматься любовью», – подумала похолодевшая Дарья. Ей хотелось разбудить что-то в себе самой. Мужчина на женщине, великое общее тепло, возбуждающее, умиротворяющее… Бесцветные слова, лишенные надежды. «Во мне что-то умерло? Мы будем одни во вселенной, единые, живые, только мы, только наша жажда жизни… И все равно останется война, смерть… Нет, смерти не будет. Только мы…»

Не обращая внимания на холод, она тянула время, складывая одежду, ища мысль, которая бы ее согрела. «Бойцы изголодались по женщинам, нужно отдаваться им, нужно, чтобы у них вырвался крик радости…» А если в крике не будет радости? Обнаженная Дарья не ощущала холода, хотя печка давно погасла. Она не стыдилась своего увядшего тела. Стояла точно живая статуя, прямая, тревожная и готовая податься вперед, с бледным лицом и суровым взглядом. Глаза, глядевшие на нее из-под одеял, горели темным огнем.

– Потуши свет, – сказал Клим, – свечи надо беречь.

– Нет, я дам тебе другую, у меня есть. Я не люблю темноту.

Сначала Дарья встала на колени на постели и, нагнувшись, быстро сбросила с Клима одеяло; она улыбалась, ясная улыбка озаряла все ее лицо, ибо нужная мысль пришла. Это большой ребенок, мужчина-ребенок черной военной поры. Как нуждаются эти дети в том, чтобы их в порыве нежности обняли ласковые руки! Они окоченели до костей. А сколько таких, как это большое дитя, пало и никогда не почувствует нежности? Сколько? Брови Клима удивленно приподнялись над смеющимися глазами: «Ты сказала “сколько”, Даша, сколько чего, кого? Что ты считаешь?»

– Сколько мертвых, – сказала Дарья, все еще с улыбкой склоняясь над ним. Он вспылил.

– Вот странная женщина. Не заводи меня со своими мертвыми. Мы никогда не закончим считать их. Мы живы. Иди, ложись. Я не мистик.

Дарья, обхватив плечи руками, полузакрыв глаза, не шевелилась; но она слышала дыханье Клима, всем телом чувствовала его присутствие словно обволакивающее, убаюкивающее ее тепло. «Я так долго была одна, – прошептала она, – теперь мне холодно…» Твердая рука обняла ее шею, горячее тело прижалось к ней. И узкое, одновременно детское и мужское лицо надвинулось на нее сверху; так ястреб бросается с небес на добычу… У него были горькие губы, сухие зубы. Счастье горькое и неистовое, оно бросается с черного неба на потерянное существо, губит его… Это так. «Ты красивая, Даша, милая», – благодарно шептал Клим, зажмурив глаза. Она вздрогнула: «Не лги…», – но, охваченная порывом, счастливая, она, возможно, действительно была прекрасна…

Затем, расслабившись, сжимая ее в объятьях, гладя своими шероховатыми руками, Клим произнес:

– Ты хорошая… Кто ты? Расскажи мне что-нибудь о себе… Я всего лишь боец, как и многие другие, один из исчезнувшего поколения, тот, кому повезло. Я видел и делал то, что делали другие… Ничего интересного… Я не интересный.

– Я ничто, Клим. Ничто, слышишь ты? Никто. Та, кто делает свою работу. Для тебя – женщина. Ничего интересного.

Слова «для тебя» ранили их обоих, ибо это могло означать «для тебя в эту минуту», «для тебя, как и для другого». Иначе и быть не могло, даже если бы они захотели. Война подчиняет чувства рассудку; невозможно ничего желать для себя, если только на краткий миг. Клим сказал:

– Я остаюсь здесь восемь дней. Хочу, чтобы эти дни ты была со мной.

– Если удастся, Клим. Все зависит от службы.

* * *

Дарья вступала в фантастический город, хотя вещи и люди в нем были горестно банальны. Балтийское небо окутывало его сероватым снегом. Свет, казалось, готов был угаснуть. Широкие прямые улицы лежали в белой прострации. Снег скапливался неправильными холмиками, среди которых под грузом забот брели своим путем одинокие прохожие. Здания за несколько месяцев постарели на век или два, как люди постарели на несколько лет, а дети – на целую жизнь, так и не узнав ее. Люди, в повязанных поверх тулупов платках, цветом лиц напоминали штукатурку. Первые же взгляды, с которыми встретилась Дарья, потрясли ее. Нигде в мире не встречала она такого разнообразия человеческих глаз. Ей казалось, она помнит голодное время своей юности, годы революции, но то, что она видела теперь, невыразимо отличалось от прошлых лет. Она не подозревала, что взгляды могут так измениться, так молча кричать, быть такими невыносимыми. Это не было ни болью, ни бредом. Чем же? Дарья глядела в глаза прохожим и страдала от собственного благополучия, ибо с первого взгляда было видно, что она позавтракала банкой pork and beans[5] и протерла тело тряпицей, смоченной спиртом и ледяной водой. На ее теле сохранилась печать любви, ее ждали дела, она гордилась этим городом, нашим гранитным непобедимым городом! Ни довольство жизнью, ни пафос истории, ни звучные лозунги, не выдерживали шока от встреч с этими глазами. Смущение, которые вызывало в ней собственное свежее, здоровое, гибкое тело, хорошее пальто с пыжиковым воротником, новые замшевые ботинки на фоне стольких отрепьев, смущение становилось укором. Укором в глазах женщин и детей, неподвижно застывших перед заколоченными витринами кооператива. Что выражали все эти глаза? То, что люди эти днем и ночью преодолевали метель и тоску, грязь, переутомление, холод, голод, страх, болезни – без надежды на исцеление… То, что они наблюдали, как угасает в них жизнь. Сосед смотрел на соседку: она не протянет больше трех недель. А я… Соседка смотрела на соседа: он протянет немного дольше меня. Он упорный! Девочка загадывала, сколько еще проживут ее мать и тетя, месяц? У библиотекарши с четвертого