этажа были такие же желтоватые пятна вокруг рта, когда она молча осела на лестнице и уже не шевелилась. Девочке Тоне было страшно, она любила свою мать и тетю, должна была любить, но она знала, что продажи их тряпок ей хватит еще на несколько недель жизни; Тоня слышала, как две женщины шептались между собой: «Для малышки будет лучше, если мы умрем одновременно, будут только одни похороны…» Мать отвечала: «Я все подготовила. Тоня не должна отдавать свой хлеб могильщику… Пусть нас закопают в снег вместе с другими, нам-то будет все равно, правда, Нюся?»

Есть немало способов медленно умирать, продолжая жить, одеваться, выходить на улицу, работать, жевать пресную пищу, терпеть непрерывный бунт внутренностей, разорванный лихорадкой сон. Одни худеют, остается лишь истончившаяся кожа на выступающих костях, зрачки пугают… Другие распухают. Третьи высыхают, стараются держаться до последнего, пока неожиданно не прислоняются к стене и не говорят, как учитель Валентинов: «Вот мне и конец… Двадцать три года преподавания… Дайте мне малюсенький кусочек сахара, доктор. Ах, хорошо, благодарю вас… Скажите директору школы, что…» Он угас с улыбкой на устах, но не безумие ли отдавать сахар умирающему? Доктор и медсестра покачали головой, не уверенные в этом и, впрочем, оставшиеся без сахара. Невозможно во всем быть рациональными. Доктор выявлял мнимых умирающих, мужчин, женщин, даже военных, даже тех спецов, которые заставляли женщин привозить себя на низких санях и изображали последнюю степень истощения, чтобы получить паек глюкозы! Среди этих хитрецов доктор узнал старого друга, профессора математики Ариста Петровича. «Как, вы, мой друг, в таком состоянии!» Доктор сделал вид, что верит посетителю, достал из своего неприкосновенного запаса луковицу (все-таки не самую большую!): «Держите, Арист Петрович, это пойдет вам на пользу, съешьте в три приема, чтобы не возникло неприятностей с желудком…» (Старый плут Арист! Он же меня провел.)

Каждый вез своего мертвого, тщательно закрепленного на санках; ловкие специалисты добывали себе неплохое пропитание, зашивая останки в старые пальто, мешки, вот так будет хорошо, посмотрите, почти как в гробу! Дарья встретила на улице несколько таких мумий. Живой или живая тянули за веревочку, волоча санки по утоптанному снегу, иногда позади брел ребенок, направляя мумию, чтобы избежать столкновений, излишняя предосторожность… Наклонившийся вперед, точно нос корабля, одинокий силуэт движется вам навстречу среди рваных хлопьев снега. Из-под платка выглядывает жутковатое лицо постаревшего ребенка, а то, что он волочит за собой, должно быть, не слишком тяжело, маленькое тело, завернутое в вощеную бумагу и тщательно перевязанное, с несколькими бумажными цветами, наивно положенными на грудь… Дарья окликнула прохожую:

– Далеко идете, гражданка?

– Далеко, надо думать! На Смоленское кладбище…

– Мне в ту же сторону, – сказала Дарья, – дайте мне веревку, я помогу.

Действительно, не тяжело, разговор тяжелее… Молодая женщина все же произносит:

– Нас было четверо. И вот я осталась одна-одинешенька… Так, может, и лучше, правда?… Если я продержусь еще три месяца, на заводе обещали отправить меня в эвакуацию… Норму-то я выполняю…

– Я иду слишком быстро, – сказала Дарья, – вы запыхаетесь, простите меня…

– Ах, ничего. У меня все время одышка…

Выжившая остановилась, изобразив горестную улыбку. Мороз ослабел.

Проломленные крыши, занесенные снегом этажи, зияющие окна, фасады, завешанные полотнищами, на которых были небрежно намалеваны ряды окон. Остатки надписи: «Неустрашимый город! Могила…» Плакат разорван, последнего слова нет, город становился могилой всего, чего угодно… Дарья обратила внимание на отсутствие портретов вождя; и к чему они теперь? Уверенная улыбка, полное лицо, густые усы? Ни один портретист не осмелился бы написать его в этом городе, безжизненном как череп и омытом слезами. Единственная вещь, к которой Вожди народов официально должны быть непричастны, это слезы, это безысходное страдание, самое человечное из всего присущего человеку… Как только Вожди не сходят с ума? «Но может они и есть безумцы?» – подумала Дарья.

Трамвай на этих улицах удивлял, он, покачиваясь, огибал заснеженные, набитые песком мешки, обгорелый остов другого трамвая. «Их артиллерия часто обстреливает этот перекресток, однажды снаряд угодил в трамвай, шестьдесят человек погибло…» Это произошло возле Публичной библиотеки, в которую когда-то вошла библиотека Вольтера… На улицах, в затвердевшем снегу, были вырыты колодцы, которые вели к неработающей канализации; около них толпились женщины, дети, легкораненые, покорно дожидаясь своей очереди, чтобы опустить в зеленоватую воду кастрюлю, горшок, бидон, подвешенный на проволоке. Нечистоты, собранные в кучи посреди широких прямоугольных дворов, покрывала толща снега, в какую грязь это превратится весной, какие эпидемии породит зараженная земля! Людей это не пугало, весна еще далеко, неизвестно, кто до нее доживет! Площади сохраняли торжественный вид в окружении дворцов и колоннад, под сенью золоченых шпилей, огромные, пустынные. Царство белого холода. Пересекая их, человек погружался в беспощадное одиночество; и если бы в этот момент упала бомба, разрыв ее прозвучал бы здесь торжественно, не поколебав достоинства архитектуры. Купол, когда-то позолоченный, а теперь потускневший, царил над городом-призраком.

Дарья вошла в заурядный дом и оказалась в чисто выметенном, но от пола до потолка покрытом въевшейся грязью караульном помещении. Она показала бумаги и получила пропуск на второй этаж. Человек с примкнутым штыком открыл перед ней дверь в ледяной коридор; она поднялась по беломраморной лестнице, где пахло кислыми щами, прошла мимо курительной для офицеров; и вот поразительный кабинет майора Махмудова. Поразительный для города, где квартиры превращены в берлоги: теплый, уставленный зелеными шкафами для бумаг и обитыми кожей креслами, украшенный драпировками и цветами в горшках. Телефоны, портрет Вождя (Вождя с добродушным лицом), карты, календарь – все это было не декорацией, а реальностью, о чем свидетельствовал майор Махмудов собственной персоной. Вначале Дарья увидела только его зеленовато-розовый, гладко выбритый череп. «Садитесь», – сказал он, не поднимая головы. Массивный, почти жирный, странный. Он синим карандашом подчеркивал слова в каких-то заляпанных коричневыми пятнами бумагах. «Ну, что? – продолжил он. – Докладывайте». Голос его был бесцветным, слишком тихим для головы, похожей на бильярдный шар.

Дарья протянула ему свои бумаги. Он только ахнул. Круглое желтоватое лицо, двойной подбородок, маленький курносый нос, набрякшие веки, полное отсутствие шеи; взгляд его не был, как у людей на улице, окном в преисподнюю, нет, какой-то животный взгляд, непрестанно бегающий… Он приподнял верхнюю губу, что, несомненно, должно было означать улыбку. «Четыре года, Казахстан? Излечились от ошибок, уважаемый товарищ? Да уж, лечение серьезное… Мне вас рекомендует Кранц, хорошо. Немецкий знаете? Sehr gut[6]. Прикомандировываетесь к 5-му отделу, спуститесь вниз, в 12-ю комнату, будете работать с капитаном Потаповым. На переднем крае… Здесь везде передний край…» (Это подтвердил мощный разрыв метрах в ста от