дивизией в другой район по неведомым стратегическим резонам. Он обещал Светлане приехать к ней «после войны»; попросил своего друга, знатока математики, рассчитать вероятность его выживания, ранения, пленения, если предположить, что война продлится восемнадцать месяцев, начиная с… Жители хорошо относились к Гутерману, он оказывал им различные услуги. Тем временем партизаны напали на конвой с продовольствием, что вызвало большой гнев коменданта. Гутерман в туманных выражениях описывал свою радость по поводу того, что его не назначили в карательный отряд. (А он не злой, этот парень, подумала Дарья; Клим в Германии вел бы себя также…) «Двенадцать арестованных в районе Борок», – отмечал Гутерман. Светлана боялась, «в свете луны я видел страх в ее любимых огромных глазах, Господи, зачем понадобилось…» По путанным многословным письмам Дарья поняла, что Светлану арестовали и что сержант провел ужасные дни, не осмеливаясь никому ничего сказать, огромные испуганные глаза неотступно преследовали его… Его неотправленные письма к сестре превратились в настоящий дневник. «Она в риге, под охраной типов из особого отряда…» Ему удалось передать ей печенье. Первый лейтенант Ф. расспрашивал Гутермана об этой девушке, уличенной в том, что выполняла поручения партизан, среди которых был ее дядя. «Вы знаете, Гутерман, что все может обернуться очень серьезно? Вас хорошо характеризуют, я не стану ничего записывать в ваше личное дело. Эта девушка будет повешена». Гутерман оплакивал ее в сухих строчках, не осмеливаясь полностью довериться бумаге и не зная иных слов, чем те, которые вычитал в бульварных романах. Он даже оправдывал (из осторожности?) военное положение, одновременно обратившись к капитану с мольбой пощадить обреченную «будущую мать солдата Великого Рейха» (вот ловко!) Но капитан, добрый малый, ответил: «Прежде всего, она может родить девочку и даже двух. Потом, вышестоящие власти пока не определили статус детей этой категории. Наконец, я поговорю с шефом, только если он будет в хорошем настроении: иначе это может только навредить вам…» – и ему самому, несомненно, тоже. Комендант гарнизона был в плохом настроении, потому что партизаны подорвали железнодорожные пути. Гутерман начистил пуговицы мундира, сапоги, готовясь к параду 18 октября, на городской площади, перед маленькой белой церковкой с синими куполами. Это со своего места в строю он увидел виселицу с семью петлями для заложников и злоумышленников. Он еще надеялся, заключенных было два десятка – хоть бы она осталась жить! Он стоял в первом ряду, в тридцати метрах от виселицы, слышал сдавленные рыдания людей, произносимые шепотом молитвы и проклятья. Он узнал Светлану, она похудела, ему показалось, что она ищет его глазами, ощутил, как боль опалила его изнутри, дисциплина удержала его на месте, он неотрывно смотрел на синий купол церкви, а какой-то механический голос повторял в его голове: «Господи, Господи, Господи…» Он почувствовал, как толпа дрогнула, увидел покачивающееся, странно изогнувшееся тело Светланы рядом с телом высокого старика, у которого вывалился язык.

Дарья предложила капитану Попову напечатать этот рассказ, пересказанный литератором, поскольку он был написан плохо, в неловкой попытке скрыть мысли и чувства. «Таких трогательных историй найдется немного», – сказала она. Старый офицер слушал ее, чертя звезды на промокашке.

– Трогательная? Война не трогательна… Подлинный человеческий документ скорее оказывает деморализующее воздействие… Пусть наши литераторы из Союза писателей пишут сами, они свое дело знают… Вы передадите мне эти бумаги для психологической службы. Уделяйте внимание, главным образом, сведениям практического характера. Вы изучили перемещения этого Гутмана, даты, номера подразделений?

– Да, товарищ капитан.

– Вот что нам нужно.

В его печальном тоне звучал выговор, как если бы он собирался сказать: Чем же вы занимаетесь? Атомом жестокости, затерянным в кровавой туманности нашей галактики? Это не в счет, в счет идет лишь беспощадная эффективность, усвойте это и станьте винтиком машины… По крайней мере, так поняла Дарья.

* * *

Убежище с бревенчатым потолком создавало обманчивое ощущение безопасности… Надо было пробраться меж насыпей, войти в подземный коридор; командный пост казался довольно обширной пещерой, освещенной керосиновыми лампами. Там стояли раскладушки, телефоны, печка, пахло кожей, консервами, мочой, подземельем. Офицер связи Иванчук без конца звонил по телефону; приятно было видеть его полные розовые щеки, он приехал из Сибири и еще пышет жизнью. У каждого при встрече с ним, должно быть, возникала мысль: «Ну, старина, что-то с тобою станет?…»

Полковник Фонтов, напротив, был зеленоватой личностью с лихорадочно блестевшими глазами, опустошенным лицом, слишком длинной шеей, слишком жесткой и топорщившейся бородой; чаще всего он опирался на грубую деревянную палку; казалось, он давно уже не спал, смотрел на вас глазами ночной птицы, способной на самые странные озарения. Он находился здесь этой ночью лишь ради завершения предприятия, которому мешали минометный обстрел и порывы метели. Фонтов часто и с удовольствием поглядывал на Дарью. Женщина – здесь, настоящая женщина, это напоминало об утраченном мире, согревало лучше, чем стакан водки, и при том оставляло голову ясной. Земля содрогалась от глухих разрывов, Фонтов поднялся и стал прохаживаться взад и вперед, дымя папиросой (без палки он хромал, борода сбилась набок). «Все в порядке?» – спросил он телефониста. «Да, товарищ полковник». «Запросите 4-й пост…» Молодой человек пытался сохранять спокойствие, но с подрагивающего потолка сыпались комочки земли, их противное постукивание его тревожило.

Фонтов отправил лейтенантов проверить, что происходит снаружи. Когда все рушится, нужно занимать людей делом, особенно молодых бойцов. Чтобы у них не оставалось времени на размышления, чтобы они руководствовались лишь приказами. «Хорошенький обстрел, – сказал полковник Дарье (он обращался к ней лишь затем, чтобы иметь возможность без стеснения ее разглядывать). – Я вот думаю, зачем эти сукины дети тратят свои боеприпасы… Было бы безумием атаковать здесь… Но иногда они действительно сумасшедшие…» Тревожная мысль вдруг отразилась в его глазах, заставив позабыть о Дарье: предательство – вот чего никогда нельзя исключать. Солдат идет по твердому льду, уверенный в себе и силе холода; а лед подтаял, белая западня под свежевыпавшим снегом, затем черная вода затягивает вниз, и нет человека, течение уносит утопленника… Обстрел затих, полковник собрал своих офицеров, чтобы выйти наружу. Дарья попросилась с ними. «Нет, – ответил он, – нечего вам там делать, обстрел может возобновиться в любой момент…» Это был сдержанный человек, говоривший глубоким голосом, преодолевший собственные слабости и обретший молчаливую твердость. Дарью удивило, что можно до такой степени подавить в себе все человеческое. Ей казалось, он измотан до предела, но на этом пределе держится. Проблема, думала Дарья, состоит в том, будет ли он ранен до наступления нервного срыва, или кризис случится раньше… В первом случае его представят к награде и повысят