Высокий темп и яркая эмоциональность, характерные для проповедей Джона Донна, могут показаться проявлением иной стихии в сравнении с гармоничным воздействием слов Эндрюса; однако речи каждого из них не так уж далеки друг от друга. 13 ноября 1622 года, за месяц до того, как епископ Винчестерский в присутствии короля прочел проповедь о приходе волхвов, Джон Донн, настоятель собора Святого Павла, поднялся на кафедру лондонского собора. «Первое слово текста – слово-управитель, слово-стержень, вокруг которого поворачивается весь текст. Первое слово «но» есть «но», наводящее на цель и все остальные слова. Прежде всего это исключающее слово: нечто, в чем Апостолы нуждаются, а еще не имеют; не теперь. И это включающее в себя слово: нечто, что Христос был рад дать Апостолам, о чем они не думали, не теперь; не то, чем бы вы теперь победили, но, но еще… еще нечто иное, нечто лучшее, что есть у вас теперь, то, что следует иметь».

Стремительные ассоциации похожи на быстрый перезвон колоколов.

Для Донна проповедь была разновидностью выступления ученого, представлением, подобным якобитским трагедиям, которые удивляли и потрясали публику. Он должен был напоминать своим слушателям о проклятии – «навечно, навечно, навечно выпасть из взгляда Господня». Ему требовалось потрясать и управлять их чувствами – или он считал, что не достиг цели. Именно поэтому Донн пользуется всей силой ужаса, который столь характерен для творений Джона Уэбстера. Так, в одной из своих проповедей Донн напоминает слушателям: «Нет в природе вещи столь же тошнотворной, столь же вонючей, как выделяемая слизь, из которой изначально сделано твое тело, и то, во что твое тело разлагается в конце концов».

Непоколебимые истины средневековой веры совершенно исчезли. Теперь приходилось доказывать и убеждать – тут Ланселот Эндрюс и Джон Донн были едины, даже если это и означало, что иной раз приходилось подвергаться мучительным испытаниям собственного духа. То были скептичные, полные сомнений, противоречивые времена, по крайней мере в сравнении с предыдущими эпохами, и оба проповедника шли против веяний эпохи.

Синтаксические параллелизмы и парадоксы обоих священников отражают стремление выделить индивидуальные истины и несомненные факты из смутной сущности. Им требовалось не только убедить, но и вдохновить своих слушателей. Тем не менее для их проповедей характерна язвительная риторика, что в значительной степени стало приметой времени. Донн проповедовал, что «секты не церкви, а гнилые ветки, омертвевшие конечности, обломочные осколки, отделенные их духом противоречия, отвалившиеся под тяжестью собственной гордыни…». Прямота и жесткость языка при неровном ритме также свойственны светской поэзии Донна. К тому же в ней можно отметить пессимизм и меланхолию, о которой говорилось в начале этой главы, что тоже характеризует его мирскую жизнь. В одной из своих медитаций Донн вопрошает об источнике своей болезни: «Говорят, что виной моя меланхолия. Разве я вливаю ее в себя, пью? Это моя склонность к размышлениям, но разве я не был создан, чтобы мыслить? Это моя научная работа, но разве мое призвание не требует этого?» Вот подлинно звучащая нота эпохи Якова I, которая теперь подошла к концу.

Карл Стюарт стал королем Англии в возрасте двадцати четырех лет. Его провозгласили монархом уже в день кончины отца, 27 марта 1625 года. Один его ровесник в Кембридже написал: «В тот день у нас раздался гром, сразу после провозглашения. Это было холодное время года, но все страхи и печали поглотила радость от такого многообещающего наследника». Разве новый король не встал во главе антииспанского альянса в Англии?

Карл был строже и сдержаннее своего отца, склонен к порядку и соблюдению формальностей. Вскоре стало очевидным изменение обстановки при дворе. Король объявил, что во время правления его «дражайшего венценосного отца» королевский двор заполонили праздные, бесполезные люди, которые принесли «массу позора». Больше не должно было быть никаких непристойностей, тем более содомии. Нового короля впечатлила благопристойность испанского двора, при котором он провел несколько месяцев, бережное отношение к неприкосновенности личной жизни королевской семьи, а также церемониал ведения дел. Этот молодой человек, которого приводили в смятение распущенность и разврат отцовского двора, весьма ценил добронравие. Он стал одеваться в черное. В преамбуле к своим приказам королевскому двору он объявил, что его цель – «ввести управление и порядок при дворе, который отсюда может распространить исправное положение дел на все части королевства». Однако подобное искусство власти прекрасно выглядело в теории, но не на практике.

Венецианский посол отметил, что после вступления на престол «король твердо придерживается правил большого этикета. Знать не входит в его апартаменты в беспорядке, как было раньше, а каждый чин занимает свое определенное место». Посол также докладывал, что король разработал правила и нормы, по которым его день после подъема с постели делится на отдельные части: определялось время на молитву и время на физические тренировки, время на дела и время на аудиенции, время на еду и время на сон. Он не желал, чтобы подданных приводили к нему без предварительного согласования, их должно было только вызывать. Слуги подавали ему еду коленопреклоненно, а протокол королевского обеда был таков, что король в итоге редко – если вообще когда-либо – получал на стол горячую пищу: требовалось слишком много времени, чтобы ее подать. Каждый раз, когда король мыл руки, части полотенца, к которым он прикасался, поднимались над головой церемониймейстера, и тот уносил полотенце.

В начале апреля Карл серьезно приступил к делам. Он попросил Бекингема и других сановников проанализировать все аспекты внешней политики. Плохие отношения с Испанией и возможный союз с Францией следовало рассматривать в свете желания Карла возвратить Пфальц мужу сестры. Несколькими днями позже был создан комитет для руководства обороной государства в случае войны. Затем новый король образовал еще две комиссии: для расследования финансовых злоупотреблений сборщиков налогов и для экспертизы торговли Ост-Индской компании с Россией. Это было дельной инициативой, но, как зачастую случается с работой комитетов и комиссий, результаты оказались незначительными.

Бекингем по-прежнему оставался главным советником, как и во времена правления Якова. Он проводил с королем весь день и спал в комнате рядом с королевской спальней. Он имел золоченый ключ, позволявший ему входить во все помещения дворца. Казалось, что ничто не делалось без его участия. У него был статус практически вице-короля, что позволяло ему частично компенсировать неумение Карла убеждать и администрировать.

Карл заикался. Заикание вместе с желанием короля нормально говорить однажды заставили его осознать свой недостаток. «Я знаю, что не слишком хорош в разговорах», – признал он. В детстве доктора в качестве лекарства от этой проблемы клали ему в рот маленькие камешки, но их метод результатов не принес. Карл пытался до произнесения продумывать завершенные предложения в мозгу, но дефект сохранялся. Он всегда говорил робко и с запинками. Поэтому со слугами при дворе он общался при помощи жестов не меньше, чем при помощи слов.