Аполлон Евстахиевич устроился в кресле. И чаю сделал.

Взял, что характерно, парадный сервиз из костяного фарфора, который Анна извлекала из запасников раз в год, и то чтобы протереть и убрать на место.

Блюдце. Чашка. Молочник. Вазочка для сахара. Хрупкие ложечки, будто вывязанные из серебра.

– Чайку будешь? – спросил он.

– Буду, – неожиданно для себя ответила Анна.

Она обнаружила, что лежит на полу, под покрывалом, которое содрали с ближайшего диванчика. И наверное, это можно было счесть проявлением заботы.

– Уж извини. – Старик отставил чашечку. – Не те у меня годы, чтоб девиц на руках носить. А ныне лето, чай, не просквозит.

Анна подумала и согласилась. И вправду лето. Почти. И сквозняков в доме не так чтобы много. Да и вовсе, ей ли простуды бояться. Она же…

Села. И поежилась. Кожа ныла.

– Так бывает. – Аполлон Евстахиевич следил за нею с немалым любопытством.

А и плевать. Анна касалась себя и убирала руку, прислушивалась к этой ноющей боли и вновь прикасалась. И убирала.

– Тьма, она людей неподготовленных любит, да… но к вечеру полегчает.

– А… проклятие?

Старик нахмурился. И переносицу потер.

– Так просто снять не выйдет. Вы его убаюкали, а я запер, так что беспокоить не должно, но надо будет решать.

– Что решать?

Он все же поднялся и, прихрамывая на обе ноги, подошел к Анне, подал руку. А она приняла, ибо без этой руки у нее не хватило бы сил подняться.

– Ишь ты, крепкая какая, – вяло восхитился Аполлон Евстахиевич.

И Анна поняла, что это проклятие стоило ему немалых сил. Острые черты лица сделались еще острее, а на шее проступили темные нити знаков, они тянулись к ушам, выходили на щеки, поднимались выше, скрываясь в волосах.

Сами эти волосы ныне пребывали в беспорядке.

И пахло от Аполлона Евстахиевича нехорошо, кисловатым потом, болезнью.

– Вы… как себя чувствуете? – спросила Анна.

– Ишь ты… и заботливая, – он покачал головой, будто сомневаясь, стоит ли говорить. – Садись, девонька, поговорим… дело-то такое… нехорошее дело.

Наверное, со стороны они выглядели донельзя жалко, и Анна, и этот сгорбившийся, разом утративший былой лоск старик, на которого будто бы разом навалились все прожитые годы.

Но был кипрейный чай. Мед. Фарфор. Теперь Анне было удивительно, что она жалела его. Чего ради? Кого ради прятала, отказывая себе в малом этом удовольствии?

Варенье. Солнечный свет, проникавший сквозь окна. Он кружевом ложился на теплые доски пола, и в доме пахло этим светом, деревом и мастикой. Боль отступала, откатывалась отливом. И Анна наслаждалась каждым мгновением странного этого чаепития.

– Видишь ли… – Аполлон Евстахиевич достал из нагрудного кармана гребешок, покрутил и обратно вернул, решивши, верно, что чесать волосы за столом – не лучшая идея. – Твое проклятие, оно как бы и не твое, наведенное.

– Я знаю.

– Ишь ты, знает она… – Вместо гребешка появилась тонкая палочка с серебряной иглой на конце. – Руку дай.

Анна протянула руку и поморщилась, когда игла вспорола кожу на запястье. Кровь посыпалась алым бисером в тарелку, заботливо подставленную мастером.

Снова фарфор.

Из того же сервиза. Откуда он вообще взялся? Или был куплен еще Никанором в числе прочих вещей, показавшихся ему необходимыми? Оно и верно, куда в приличном обществе и без сервиза.

Старик сдавил пальцами ранку, и та закрылась.

– Вот так… – Лужица крови была красной, яркой, что варенье. И когда в нее опустился стеклянный шарик, на сей раз мелкий, чуть больше горошины, кровь потянулась к нему, обняла, впиталась. – Ишь ты… так вот, девонька, такие проклятия, их и без того снять непросто, ибо материно слово миром слышится. А над твоим еще и поработали… руки бы им пообрывать за этакую самодеятельность.

– Благодаря этой самодеятельности я в принципе жива, – сочла нужным уточнить Анна.

Она не могла оторвать взгляда от этого шара.

Круглого. Темного. Алого, что драгоценный камень. Куда более яркого, нежели все драгоценные камни разом.

– Твоя правда, твоя… на вот, – камень ей протянули, и Анна подставила ладонь. Надо же, горячий какой. И кровь, в нем запертая, переливается, перекатывается, завораживая. Анна и дышать-то перестала. – Так и ладно… но мы не о том. Снять уже не выйдет. Чем больше его дергали, тем крепче оно в тебя врастало.

Вот и все. Наверное, стоит сказать спасибо, наверное…

– Не спеши, девонька. Не спеши… снять не выйдет, а вот вернуть – так оно вполне получится. Это уже совсем иное… – Аполлон Евстахиевич сцепил руки. Какие бледные. А кольцо, напротив, темное, почти черное. То ли от времени, то ли оттого, что чисткой его хозяин себя не утруждал. – Проклятие всегда помнит руки, его сотворившие. И те, другие, которые передали. И связь эта не разорвется с годами, истончится, что верно, а в твоем случае и вовсе до невозможности.

Он помолчал. Поднял пустую уже чашку, поднес к губам и отставил:

– В ином случае я просто провел бы обряд, а вот теперь без крови не обойтись.

– Чьей? – Анна оторвала взгляд от шара.

– Не твоей, девонька, не твоей. Надо найти твою мать, а уж там… там оно и решится.

Найти и… И что?

Спросить у этой женщины, в чем провинилась Анна? И услышать, что вины никакой нет, что она, эта женщина, всего-то и хотела, что жить? Разве это преступление – хотеть жить?

– А если… – Анна сжала горячий камень в руке. – Если бы я умерла, проклятие…

– Исчезло бы вместе с тобой.

Тогда… тогда странно, что Анну просто-напросто не убили. Чего стоило положить подушку на лицо младенчика, придавить… И теперь ей отчаянно хочется верить, что это неспроста, что…

– Не спеши, девонька, – сухая холодная рука протянулась к ней. – Все не так просто, как тебе кажется.

Куда уж сложнее.

– Но мы разберемся, всенепременно разберемся. А ты иди, тебе отдохнуть надобно… и охламонам пока не говори ничего.

Он взмахнул рукой:

– Мне еще оглядеться надо.

Градоправитель, почтеннейший Михайло Евстратьевич Таржицкий, и вправду был человеком немалых достоинств. Отправленный некогда в тихий городишко – поговаривали, что на прежнем месте случилась некая некрасивая история, связанная то ли с девицей, то ли с деньгами, – он не стал печалиться, но огляделся и признал оный городишко вполне годным. Несколько запущенным в силу полнейшего равнодушия прошлого градоправителя к делам местечковым, но все одно весьма и весьма перспективным.