Это осторожничанье было не по вкусу большевикам, которые во главе с Лениным призывали к отказу от старых ценностей и физической ликвидации своих оппонентов. Доходя до крайности в своих логических рассуждениях, они уповали на хаос, из которого выйдет новое общество, тогда как Горький, балансирующий между теорией и практикой, выражал свою любовь к народу, опасаясь при этом зверств плебса, слепого и жестокого. Он так часто обличал в своих книгах тупой садизм этого плебса и так часто превозносил ценность цивилизации, образования, искусства, что теперь почти жалел о том, что встал на сторону топора.

События ускорялись. Каждый день прибавлял новое к вчерашним беспорядкам. Солдаты покидали казармы и, праздные, шатались по улицам. Горы нечистот высились на тротуарах, и никто не хотел их убирать. По этим насыпям из отбросов шествовали манифестанты, гордо неся красные знамена. Комитеты и подкомитеты росли как на дрожжах во всех администрациях, на всех предприятиях. Митинги устраивали везде, по любому поводу. Это было царство многословия и бессвязных речей. Император и царская семья были заточены в Царское Село. Петроградский гарнизон получил заверения, что за верность во время революции он не будет отправлен на фронт. Один политический кризис за другим – адвокат Керенский набирал в правительстве веса. Крикливый кривляющийся демагог, он сыпал обещаниями, угрозами и упивался звучностью собственного голоса.

3 апреля 1917 года в столицу поездом прибыл Ленин. Вернувшись из Швейцарии в разгар войны с одобрения германских властей, он пересек Германию в пломбированном вагоне. Толпа солдат и рабочих устроила ему при выходе из вагона овацию. Он тут же принялся за работу по подготовке вооруженного восстания. Осознавая опасность такого всплеска насилия, Горький опубликовал в «Летописи» статью, в которой осуждал экстремистские тенденции большевиков: «Не нужно забывать, что мы живем в дебрях многомиллионной массы обывателя, политически безграмотного, социально невоспитанного. Люди, которые не знают, чего они хотят, – это люди опасные политически и социально». И советовал искать «общую почву», где интересы всех людей «солидаризируются». «Эта почва, – уточнял он, – развитие и накопление знаний. Знание должно быть демократизировано, его необходимо сделать всенародным». Эту же идею совершенно необходимого единения рабочей «аристократии» и либеральной интеллигенции из ученых, людей искусства, инженеров и техников он продвигал с удвоенным жаром на страницах ежедневника, который только что основал, – газеты «Новая жизнь». Перед лицом суматохи и неразберихи он умолял своих соотечественников «дружно взяться за работу ради всестороннего развития культуры», протестовал против «глупости и жестокости» массовых расстрелов, осуждал людей, которые пытаются что-то доказать пулями, штыком или ударом кулака в морду. Он даже осуждал выпущенные брошюрки, которые глумились над царем, царицей и их окружением, называя их «пакостными». Эта низкопробная литература казалась ему вредной в момент, «когда в людях возбуждены все темные инстинкты». В другой статье, датированной 31 мая 1917 года, он продолжает вбивать гвозди: «Сцепившись друг с другом, газеты катаются по улицам клубком ядовитых змей, отравляя и пугая обывателя злобным шипением своим, обучая его „свободе слова“ – точнее говоря, свободе искажения правды, свободе клеветы. „Свободное слово“ постепенно становится неприличным словом». Немного спустя, 9 июня, он также напишет: «Каждая газета… ежедневно вводит в души читателей самые позорные чувства – злость, ложь, лицемерие, цинизм… А ведь революция совершена в интересах культуры». Эта озабоченность спасением ценностей цивилизации заставит ближайшего соратника Ленина, Троцкого, заявить с презрительной иронией: Горький встретил революцию с беспокойством директора музея; солдаты, покинувшие боевые позиции, и рабочие, которые не работают, внушают ему настоящий страх.

Тогда как Горький что было мочи призывал к здравомыслию, к братству, к уважению науки, утверждая: «Мне кажется, что возглас „Отечество в опасности!“ не так страшен, как возглас: „Граждане! Культура в опасности!“, Ленин замышлял масштабное восстание против Временного правительства. Оно разразилось 3 июля 1917 года и завершилось поражением из-за недостаточной подготовки. Набранные большевистскими лидерами, манифестанты требовали роспуска правительства и передачи власти Совету, состоящему из рабочих и солдатских делегатов, который заседал бы постоянно. Однако умеренное большинство Совета нисколько не стремилось возложить на себя эти обязанности. Той же ночью верные полки Керенского перебили мятежников, которые еще слонялись по улицам. Многие предводители большевиков были брошены в тюрьму. Переодетому Ленину удалось скрыться».

14 июля 1917 года Горький клеймил эту неудавшуюся революцию, именуя ее «мерзостной драмой», символом «тяжкой российской глупости». Менее недели спустя он возмущался нападками некоторых журналистов на царицу, находившуюся в то время в заточении и больную. «Хохотать над больным и несчастным человеком – кто бы он ни был – занятие хамское и подленькое».

Предчувствуя, что большевики готовят новый удар, он написал в своей хронике 18 октября 1917 года: «Значит – снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми и винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей – куда попало!.. На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут „творить историю русской революции“… Одним словом – повторится та кровавая, бессмысленная бойня, которую мы уже видели и которая подорвала во всей стране моральное значение революции, пошатнула ее культурный смысл».

Опасения, которые вызывали у него происки большевиков, не мешали ему втаптывать в грязь по любому поводу в «Новой жизни» французских и английских капиталистов и империалистов, которые одни были в ответе, по его мнению, за войну. Возмущенный этими непрекращающимися нападками, Шарль де Шамбрен, первый секретарь французского посольства, нанес ему визит с целью жалобы и застал его сидящим за рабочим столом со страдальческим и потерянным видом. «Я был поражен его огромным лбом, – напишет он. – Три задумчивые морщины выгравировали на нем его печали – третья соединяла его взлохмаченные брови. Как печальны были эти глаза!.. Он производил впечатление человека странного, безвольного, который слишком поздно познал негу роскоши и который видит с тревогой, что его прирученный гений, оттесненный благополучием, покидает его. Гений комфорта не любит».

Когда Шарль де Шамбрен стал упрекать Горького в том, что тот ведет оскорбительную кампанию против Франции в своей газете, Горький заверил его, что дело, без сомнения, в ошибках перевода, что Франция ему «как мать», но ему ненавистна эта «окаянная война», эта бесчестная бойня. «Перестаньте воевать, – сказал он в заключение. – Россия достаточно велика, чтобы дать Германии в обмен провинцию более обширную, чем та, о которой вы мечтаете. Какое значение имеют территории! Важно лишь счастье людей!» На встрече присутствовала «прекрасная мадам Андреева» «со своей обволакивающей улыбкой», а также приемный сын Горького, лейтенант Зиновий Пешков, специально приехавший из Франции сопровождать дипломата. Зиновий Пешков слушал своего отца с огромным волнением. «Я смотрю на Горького, – также напишет Шарль де Шамбрен, – кажется, что он меня жалеет, жалеет себя, жалеет своего сына Пешкова». Мария Андреева принесла чай с пирожными и медом. После чего Горький надписал одну из своих книг для Зиновия Пешкова и проводил гостей до двери со словами: «Забудем наши мелкие разногласия; они не имеют значения…» На улице Зиновий прочитал дарственную надпись: «Моему нежно любимому сыну, ставшему – возможно ли это? – французским шовинистом».[38]