24 декабря 1917 года он опубликовал, по случаю Рождества, статью, в которой заявил без обиняков: «Да, да, – мы живем по горло в крови и грязи, густые тучи отвратительной пошлости окружают нас и ослепляют многих». И добавил открытое признание, которое призвано было заставить подскочить на месте Ленина: «Сегодня – день Рождения Христа, одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте. Христос – бессмертная идея милосердия и человечности, и Прометей – враг богов, первый бунтовщик против Судьбы, – человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний своих… Всем, кто чувствует себя одиноко среди бури событий, чье сердце точат злые сомнения, чей дух подавлен тяжелой скорбью – душевный привет! И душевный привет всем безвинно заключенным в тюрьмах». К Новому году он снова анализировал ужасную эпоху, «когда люди, оглушаемые проповедью равенства и братства, грабят на улицах ближнего своего, раздевая его догола». Он заявлял даже: «Теперь русский человек не хорош – не хорош больше, чем когда-либо».

В феврале 1918-го сильное недовольство вызвало в редакционной команде «Новой жизни» заключение Брест-Литовского сепаратного мира. Этот договор, занимался которым Троцкий, узаконил захват Польши и балтийских территорий Германией, а также вернул Турции некоторые области Кавказа. На страницах «Новой жизни» появилась за подписью Суханова резкая критическая статья, озаглавленная «Капитуляция». На этот раз советское правительство сочло, что чаша терпения переполнена. На восемь дней газета была прикрыта. Как только редакция смогла открыться вновь, Горький возобновил свое наступление на новую Россию, «грязненькую, пьяную и жестокую» (номер от 3—16 марта 1918 года). 4 марта 1918-го он оплакивал то время, «когда на Руси существовала совесть: когда даже темный, уездный русский народ смутно чувствовал в душе своей тяготение к социальной справедливости». «В наши кошмарные дни совесть издохла, – продолжал он. – Расстреляны шестеро юных студентов, ни в чем не повинных, – это подлое дело не вызывает волнений совести в разрушенном обществе культурных людей. Десятками избивают „буржуев“ в Севастополе, в Евпатории – и никто не решается спросить творцов „социальной“ революции: не являются ли они моральными вдохновителями массовых убийств?»

В июне 1918-го газету закрыли во второй раз на несколько дней. И 16 июля того же года, по распоряжению Ленина, «Новая жизнь» прекратила свое существование.[40]

Сколь бы велико ни было его уважение к таланту и личности Горького, Ленин не мог выносить его призывы проявить снисходительность к либеральной интеллигенции и его обличительные выпады по поводу варварства народных масс. Такая суровость в его отношении к Горькому объяснялась необходимостью мобилизовать всю нацию на борьбу с белогвардейскими интервентами под начальством бывших царских генералов. Со всех уголков страны в ряды противников большевистской власти стекались добровольцы. Советы находились в отчаянном положении. В этих условиях больше не было места оттенкам революционного духа. Иметь сомнения, принципы, спрашивать свою совесть – это было уже предательство. «При теперешних условиях, – заявил Ленин в одном из своих выступлений, – когда нужно поднять всю страну на защиту революции, всякий интеллигентский пессимизм крайне вреден. А Горький – наш человек… Он слишком связан с рабочим классом и с рабочим движением, он сам вышел из „низов“. Он безусловно к нам вернется… Случаются с ним такие политические зигзаги…»[41] Таким образом, лишая Горького слова, Ленин запретил своим помощникам нападать на писателя. Последний, впрочем, уже был не так далеко от мысли о том, что он порядком зарвался в своем озлоблении на большевиков. В нем уже намечался странный вираж, которому суждено было превратить оппозиционера в конформиста. Эта метаморфоза, ошеломившая некоторых близких ему людей, не явилась результатом внезапного идеологического прозрения, а стала следствием серии мелких уступок. Яростно восставая против тирании большевиков, он убедился в тщетности своей борьбы. Устав грести против течения, он обнаружил материальные и моральные выгоды оппортунизма. Что толку, рассуждал он, отрицать повседневную реальность. Таким образом, не приняв доктрину большевиков полностью, он сблизился с самыми искренними и страстными ее приверженцами. Это еще не была сдача позиций, но трудное, через «не могу», потворство власти. Он не сменил своих убеждений, а только шел в ногу. В июле 1918-го он писал своей бывшей жене, Екатерине Пешковой: собираюсь работать с большевиками на независимых основах; хватит с меня беспомощной академической оппозиции «Новой жизни».

В марте 1918-го столица была перенесена из Петрограда в Москву. В июле царь и его семья были убиты в Ипатьевском доме, в Екатеринбурге. По признанию Ленина, от прежнего ненавистного режима не осталось больше ничего. Но 30 августа 1918 года на него самого было совершено покушение, и он был ранен. На следующий день после этого Горький и его спутница Мария Андреева отправили ему телеграмму: «Ужасно огорчены, беспокоимся, сердечно желаем скорейшего выздоровления, будьте бодры духом. М. Горький. Мария Андреева».

Позже Горький нанес Ленину визит в Кремль. Он нашел его еще не оправившимся после ранения, но улыбающимся и уверенным в окончательной победе. Перед ним, как перед жрецом не подлежащего сомнению культа, писатель исповедовался в своих сомнениях и заблуждениях. Ленин дружелюбно сказал ему в ответ: «Кто не с нами, тот против нас. Скажите интеллигенции, пусть она идет к нам». Вскоре «Красная газета» победоносно объявила в своем выпуске от 6 октября 1918 года: рабочий класс приветствует возвращение своего любимого сына. Максим Горький снова с нами. Он вернулся и тихо, незаметно помогает в работе своему отцу – русскому пролетариату.

Сын Горького, Максим, которому был тогда двадцать один год, стал активным большевиком, который, в отличие от отца, душевных терзаний не знал. Он служил помощником коменданта Кремля, работал в ЧК, часто видел в Москве Ленина. Когда он выразил желание записаться в ряды Красной армии, чтобы бить белых, Ленин сказал ему, что его место рядом с отцом, которого он должен оберегать: «Ваш фронт – около вашего отца».[42]

Горький любил своего сына трепетно. Когда он вскипал от выходок новой власти, восторженные аргументы Макса его мгновенно успокаивали. В конце 1919 года он писал своей жене, что Максим твердо верит – жизнь может и должна быть переделана директивами советской власти и используемыми ею методами. Он же, Горький, в это не верит. В возрасте Макса чувствовать себя причастным к процессу создания новой жизни – огромное счастье, которого не выпало узнать ни ему самому, ни ей, Екатерине. Он знает, чего она боится: мы погибнем все, неизбежно раздавленные крестьянством. Западный пролетариат предал русских рабочих, западная буржуазия поддержит русских крестьян, чтобы они одержали победу над городом.