Толкаемый этим страхом, он продолжал бороться, словом и реальным проявлением сострадания, против бесчинств разнузданной черни. Общественный деятель поглощал в нем просто человека. Он больше не принадлежал себе, с головой уйдя в дело спасения. Стремясь исправить моральный облик людей, он выступал с речью даже перед милицией, высоко ставя ее работу по бдительному пресечению нарушений порядка:[43] между вами и царскими полицейскими существует огромная разница; прежний жандарм меньше занимался наведением порядка на улице, чем переделыванием левых мыслей в правые; вы же должны быть настоящими товарищами, но вы не должны забывать, что есть еще категория вредителей – врагов дисциплины.

Россия была на краю погибели. Зима выдалась суровая. Чернила застывали в чернильницах. Спать ложились, не раздеваясь. Один за другим деревянные дома были разобраны на дрова. Пайки выдавали скудные, раз в две недели. Люди часами простаивали в очередях, чтобы принести домой буханку хлеба. По обледенелым тротуарам ходить было невозможно. Больше не было трамваев, не было машин – одни только пешеходы, осторожно пробирающиеся мелкими шажками по шоссе. Если на углу улицы падала лошадь, вокруг нее собиралась толпа, которая ждала, пока животное издохнет, чтобы растащить его на куски. Все канализационные трубы замерзли, и уборные больше не работали. Испражнения выливали полными ведрами во двор, под крыльцо, перед домом. Хорошо одетые господа мочились на Невском проспекте. Как вспоминал Виктор Шкловский, мужчины стали беспомощны, женщины забыли о правилах приличия. Люди умирали во все ускоряющемся ритме.

Посреди этого безобразия Горький отказывался отчаяться, основал Комитет защиты музеев, предметов искусства и исторических памятников. От имени этого комитета он бросил своим соотечественникам призыв: сохраняйте картины, статуи, архитектурные памятники, это воплощение душевных сил – ваших и ваших предков. Искусство – красота, которую смогли создать талантливые люди, пусть даже под игом деспотизма. Также он взялся помогать интеллигенции, положение которой при Советах стало трагическим. Отбросив озлобленность самоучки на элиту, слишком гордую своими познаниями, он с головой ушел в дело спасения писателей, профессоров, артистов, художников, инженеров из когтей чекистов, которые арестовывали их как подозреваемых. Поскольку большая их часть умирала с голоду, он старался добывать для них хлеба и сахара. Несколько собратьев по перу получили, благодаря его хлопотам, право на академические пайки. Актеры, певцы, музыканты, отобранные им, выступали в рабочих клубах и красноармейских клубах, получая за это немного еды. Несмотря на его вмешательство, сотня ученых, среди которых были знаменитейшие во всем мире, пала жертвой лишений. Другие были хладнокровно «ликвидированы» за свои буржуазные убеждения. Нарком просвещения Луначарский заявлял: ученые, которые не приемлют власть большевиков, не могут претендовать на личную неприкосновенность, каковы бы ни были их заслуги перед наукой. Из миллиона семисот тысяч заключенных, расстрелянных чекистами в первые годы после революции, триста пятьдесят тысяч были из интеллигенции. Видя это методичное истребление, Горький уже не знал, куда кидаться. Он стал заступником всех несчастных, пострадавших от советской власти. С утра до вечера его квартиру осаждали просители. Приходившие под его дверь просить милостыню разделяли его убеждения далеко не всегда. Со сведенным от голода животом, они унижались, чтобы выжить. Горький знал это. Смущало ли это его? Возможно, и нет. Его личное преуспевание делало его вдвое более щедрым к этой огромной массе мужчин и женщин, которых травят и унижают. «Горького осаждали посетители, – напишет поэт Ходасевич, – по делам Дома Искусства, Дома Литераторов, Дома Ученых, „Всемирной Литературы“; приходили литераторы и ученые, петербургские и приезжие; приходили рабочие и матросы – просить защиты от Зиновьева, всесильного комиссара Северной области; приходили артисты, художники, спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных – словом, все, чего нельзя было достать без протекции. Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма».[44] Эта роль доброго Дедушки Мороза и приводила его в упоение, и изнуряла одновременно. Сам он не нуждался ни в чем: довольствием его обеспечивали в изобилии, и квартира у него была всегда натоплена. «В многокомнатной и удобнейшей квартире Горького не было ни в чем недостатка, – напишет художник Анненков, – друг Ленина и завсегдатай Смольного, Горький принадлежал к категории „любимых товарищей“, основоположников нового привилегированного класса. „Любимые товарищи“ жили зажиточно. Они жили даже лучше, чем в дореволюционное время… Комната Горького и его рабочий кабинет заставлены изваяниями Будды, китайским лаком, масками, китайской цветной скульптурой: Горький собирал их со страстностью. Он берет в руки бронзовую антилопу, любовно гладит ее скользящие, тонкие ноги… „Ловкачи, эти косоглазые!“ … Любопытная подробность: в богатейшей библиотеке этого „марксиста“, на полках которой теснились книги по всем отраслям человеческой культуры, я не нашел (а я разыскивал прилежно) ни одного тома произведений Карла Маркса. Маркса Горький именовал „Карлушкой“, а Ленина – „дворянчиком“».[45]

Революционер Виктор Серж, посетив Горького, был также поражен его комфортабельной квартирой, набитой книгами, предметами китайского искусства и жаркой, как оранжерея. «Сам он, зябко ежась в своем толстом сером свитере, сильно кашлял, страдая вот уже тридцать лет чахоткой. Высокий, худой, костистый, с широкими плечами и впалой грудью, он немного горбился, когда ходил. Его тело, крепко сложенное, но анемичное, казалось подпоркой для головы, заурядной головы человека из народа, костистой и испещренной впадинами, почти безобразной в целом, с выпирающими скулами и большим тонким ртом, с его огромным, заостренным носом, который словно все время принюхивался. Цвет лица землистый, из-под коротких усов щеткой вырываются грустные слова, а еще больше – страдание вперемешку со злобой. Его лохматые брови то и дело хмурятся, выражение больших серых глаз поражает своей пронзительностью… Я тотчас увидел в нем главного свидетеля, настоящего свидетеля, честного свидетеля революции, и именно как свидетель он говорил со мной. Очень нелицеприятно для большевиков, „опьяненных властью“, которые „направили силу спонтанной анархии русского народа в удобное для себя русло“, „возобновили кровавый деспотизм“, но которые, однако же, „одни в этом хаосе“, лишь с несколькими надежными людьми во главе… Что происходит с брошенными в тюрьмы – ужасно; голод выкашивает народ, голод парализует жизнь всей страны. Эта социалистическая революция поднялась из самой глубины древней варварской Руси…»

Повстречав Горького у общих друзей, поэтесса Зинаида Гиппиус, жена Мережковского, отмечала, со своей стороны, в личном дневнике: «У Х. был Горький. Он производит страшное впечатление. Темный весь, черный, „некочной“. Говорит – будто глухо лает. Он от всяких хлопот за министров начисто отказывается. „Я… Органически… не могу… говорить с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким“. И когда Зинаида Гиппиус принялась убеждать его, что ни одна из его статей в „Новой жизни“ не отделяет его от большевиков, „мерзавцев“, по вашим словам», по-настоящему и что он должен порвать с этими людьми, он хрипло ответил: «А если… Уйти… с кем быть?»[46] И, воспользовавшись приходом еще одного гостя, ускользнул, мрачный, горбатый, истерзанный, несчастный и страшный.