За его спиной женщина с лицом эфталитки, плача, прижимала к себе детей в нарядных одеждах и повторяла, захлебываясь слезами: «Молнии Тенгри поразили их… Молнии Тенгри сверкнули с небес, и не стало убийц Ху-тууса… Тенгри не дал им уйти в свои степи живыми… Молнии Тенгри сверкнули с небес и сожгли их…»

Гай Валерий Флакк бросил на нее быстрый взгляд, и, крепко сжимая Корону в громадном костлявом кулаке, вышел из зала.

Москва, Арбат, 1990-е

— У меня только один вопрос, — сказал я. — Черт, то есть у меня к вам много вопросов, но пока что — один. Откуда вы все это знаете?

Было уже черт знает как поздно. Я протрезвел окончательно и чувствовал какой-то противный озноб — то ли от холода, то ли от того, что мне наговорил Лопухин-старший. Рассказывать он умел, это бесспорно.

— Это очень долгая история, Ким. Для меня она началась еще перед войной, в Туве. Мой отец, археолог, раскапывал там древнее святилище… храм Скрещенных Стрел. В легендах говорилось об алтаре, высеченном из цельного куска малахита и украшенном надписями на загадочном языке давно исчезнувшего народа. Отец был одержим мыслью найти этот алтарь — Розеттский камень Азии, как он его называл. Однако стать новым Шампольоном ему было не суждено…

Роман Сергеевич снял очки и принялся протирать их мягкой тряпочкой. — Мне было тогда тринадцать лет. Рядом с нашим лагерем находился ламаистский дацан… знаете, что это такое?

— Разумеется, — сухо ответил я.

— Похвально. Вышло так, что я подружился с настоятелем дацана, старым ламой Джамбиевым. Утром того дня, когда наша экспедиция должна была двинуться в обратный путь, я тайком от отца прибежал попрощаться со стариком. И стал свидетелем ужасной расправы, которую учинили над монахами дацана солдаты тувинской Красной армии…

В ту пору в республике шла борьба с буддизмом. Монастыри закрывали, бесценные книги пускали на растопку печей, но до убийств дело не доходило никогда. А тут, прямо на моих глазах, солдаты расстреляли всех лам и послушников монастыря…

— И этого… Джамбиева тоже?

— Не перебивайте меня! — неожиданно разозлился Роман Сергеевич. — Участь настоятеля оказалась еще страшнее, но я узнал об этом гораздо позже. Поняв, что дацан окружен, старый лама вывел меня через подземный ход. На прощание он дал мне некий предмет, взяв с меня обещание хранить его всю свою жизнь. Это и была та самая Чаша, которую искал Хромец.

Когда я вернулся в лагерь, отец страшно на меня рассердился — ведь я задержал отправление экспедиции. Если бы я рассказал ему о том, что был в дацане, и о том, как расстреляли монахов, он бы наверняка разгневался еще больше. И я решил, что расскажу ему о Чаше позже. Просто спрятал ее среди своих вещей и привез в Москву. А вскоре отца арестовали…

У отца были друзья в Кремле. Спасти его они не могли, но предупредили, что его фамилия включена в черные списки НКВД. И отец успел отправить маму и меня к дальним родственникам в Пермь, велев маме как можно быстрее сменить фамилию. Только это нас и спасло…

Много позже я узнал, что расправой над монахами дацана руководил Хромец. Звали его тогда Александром Резановым, и он носил погоны капитана НКВД…

— Постойте, постойте, — сказал я. — Что значит «тогда его звали Резановым»? А на самом деле его как зовут?

— У него много имен, Ким. Как его называют сейчас, мне неизвестно. Он лично допрашивал папу, пытался выяснить, где находится Чаша. Ведь настоятель сказал, что Чашу увезли в Москву русские ученые…

— Зачем же он вас выдал? Ведь вы говорите, что лама сам отдал вам Чашу и велел хранить ее всю жизнь?

Роман Сергеевич побарабанил сухими пальцами по подлокотнику кресла.

— Видите ли, Ким, Хромец убил Джамбиева. А потом допросил его, уже мертвого. Тот череп, который вы искали в Малаховке… это ведь настоящий Череп Смерти, изготовленный великими магами древности… помимо всего прочего, он позволяет говорить с мертвыми. А мертвые, в отличие от живых, никогда не лгут. Убитый настоятель не мог обмануть Хромца, но он каким-то чудом сумел не упомянуть обо мне. Он сказал правду — Чаша действительно отправилась в Москву с экспедицией моего отца — но не всю правду. Это стоило жизни моему отцу, но спасло Чашу и меня…

Он снова замолчал, но на этот раз я не стал лезть к нему с расспросами. Видно было, что эта история здорово его взволновала.

— У папы было больное сердце… через две недели после ареста он умер в тюрьме. Конечно, Хромец допросил его еще раз… уже после смерти. И окончательно уверился, что настоятель направил его по ложному следу — ведь отец ничего не знал о Чаше.

Но я в то время тоже не понимал, какое сокровище мне было доверено! После войны я поехал в Москву, поступать в МГУ на исторический факультет, и оставил Чашу у родственников в Перми, там она и валялась в чулане, среди других моих вещей… Но я даже не думал ее прятать! Не то, чтобы я забыл слова старого ламы и данное ему обещание… просто в молодости значение многих вещей бывает скрыто от нас. Не обижайтесь, Ким, это не в ваш огород камушек. А впервые я понял, что Чаша представляет собой какую-то ценность, при весьма драматических обстоятельствах…

В пятьдесят втором я защитил кандидатскую диссертацию по тувинским погребениям бронзового века и выхлопотал разрешение на небольшую экспедицию в Туву — туда, где мой отец копал храм Скрещенных Стрел. Я хотел осуществить его мечту — найти малахитовый алтарь с надписями. И мне это удалось! Я обнаружил его почти сразу же! Алтарь оказался именно таким, как его описывали легенды — огромная глыба малахита, отшлифованная по краям, с тремя углублениями для священных предметов и вырезанными в камне скрещенными стрелами. С четырех сторон алтарь покрывали надписи на двух языках — один напоминал очень архаичную форму санскрита, другой, как это ни фантастично звучит, был ничем иным, как иератическим письмом древнего Египта…

— В Туве, — на всякий случай уточнил я.

— Да, молодой человек! Я прекрасно понимаю, что мой рассказ вызывает у вас недоверие. Я и сам, признаюсь, сначала подумал, что имею дело с мистификацией. Знаете, в начале века было модно подделывать различные старинные артефакты. Одна скифская корона, изготовленная одесскими умельцами, чего стоила… Здесь, однако, был совершенно другой масштаб. Во-первых, чтобы покрыть мелкими значками четыре грани огромного алтаря, требовалось не меньше десяти лет кропотливой работы. Во-вторых, алтарь надо было еще закопать в землю… и довольно глубоко, к тому же. При этом культурные слои над алтарем не были повреждены. После долгих раздумий я пришел к выводу, что имею дело с подлинным и к тому же очень древним памятником.

Разумеется, я скопировал надписи и сделал множество фотографий. Фотографии и негативы я увез с собою в Москву, а копии отправил бандеролью на кафедру археологии. Возвращение мое было поистине триумфальным — еще бы, совершить такое открытие в двадцать шесть лет! Конечно, я понимал, что без титанической работы, проведенной моим отцом, открытие алтаря никогда бы не состоялось… однако даже упомянуть имя отца в отчете об экспедиции я не мог! Ведь он был официально признан врагом народа, а я уже четырнадцать лет жил под другой фамилией…