процессы Ги Жоржа, Патриса Алегре и Мишеля Фурнире. Мы ждем, что убийцы станут просить прощения, в то время как они не испытывают вины; надеемся, что они объяснят, почему так поступили, а они этого не знают; думаем, что они подробно расскажут о своих преступлениях, а они не в состоянии этого сделать. Действие превалирует у них над мышлением. Вопреки распространенному мнению, эти индивиды опасаются огласки, которая вызовет резонанс и вытащит на свет то, что они всеми силами стремятся сохранить в тайне. В Соединенных Штатах, где serial killers стали настоящими легендами зла, где у них регулярно берут интервью и где создаются фан-клубы, можно наблюдать вызывающее поведение и удовлетворение этих субъектов от того, что публика смакует подробности их преступлений. Во Франции, по крайней мере в настоящее время, такого не происходит. И ошеломляюще яркой иллюстрацией этому служит Пьер Шаналь, готовый скорее умереть, чем дать объяснения насчет деяний, которые ему вменяют.

9. Мишель Фурнире, самый успешный из них

Спустя почти двадцать лет после Жюльена, в котором, как мне тогда показалось, я увидел вселенское зло, меня вместе с Фрэнсисом Бокелем и Мишелем Дюбеком назначили на экспертизу Мишеля Фурнире.

С Фурнире я встретился 20 августа 2005 года в брюссельской тюрьме Форест, а затем 25 марта 2006 года в Шалон-ан-Шампань, Франция. В Бельгии я разглядывал самого испытуемого и стоявшего рядом с ним охранника сквозь стекло. Фурнире считался заключенным, нуждающимся в постоянном присмотре. Во время наших бесед он постоянно оставался настороже, пытаясь контролировать ситуацию, и никогда не ослаблял бдительности.

– Задайте мне восемнадцать вопросов, и я отвечу на девятнадцатый, – заявил он.

Фурнире говорит, когда сам решит, при этом стараясь угадать, какого ответа ожидает собеседник. Иногда он мне льстит, иногда пытается изобразить разговор двух культурных людей, цитируя Достоевского, Башляра, Камю и Рильке. Во время второй нашей встречи выяснилось, что он отлично помнит все реплики, которыми мы обменялись ранее, и может дословно повторить их. То же самое относится и к рассказу о его преступлениях. Ни на мгновение не отвлекаясь от предмета беседы, он сначала тщательно обдумывает, а потом дает ответы, выверенные с точностью до миллиметра. Если он в чем-то и путается, то лишь в датах собственной биографии. Должен признаться, Фурнире поразил меня тем, с какой гордостью он говорил о безупречности своей вселенной.

С самого начала мы видим, что его миру неведомы полумеры: есть доминанты и угнетенные, точнее – те, кто подавляет, и те, кого подавляют. Он признает только отношения, построенные на принципах силы. Себе он всегда отводит роль человека, который ни в чем не заблуждается. Считая себя мастером манипуляции, он гордится тем, что замечает маневр другого. Вот в каких выражениях Фурнире отозвался о журналистах, которые пытались установить с ним контакт:

– Носятся со мной как с важной персоной, чтобы расположить к себе. Думают, если будут поглаживать меня по шерстке, я замурлыкаю.

Но, осуждая их уловки, он тут же пытается задобрить меня с помощью лести:

– Вот вы не такой, как они, вы более прямолинейный. Вы – чертополох, а они – горшок с медом!

Фурнире решительно настроен против того, чтобы играть в игру, правила которой установлены не им. Во время нашей второй встречи в 2006 году я приглашаю его сесть – автоматическим, обыденным, социально-кодифицированным жестом из тех, о которых тут же забывают. Но он остается стоять, вежливо, но твердо заявив мне, что ненавидит получать приказы: простой жест превращается в конфронтацию. Кто кого пересилит? В конце концов он садится, но тут же со злорадством спрашивает меня: как мне нравится такой поворот ситуации, когда из эксперта превращаешься в объект экспертизы? Укладывается ли это в его излюбленную диалектическую константу хозяина и раба?

Эта константа приказывает нам придать слову «манипуляция» гораздо большее значение, чем обычно. Все мы знаем, кто такие манипуляторы. При случае мы прибегаем к манипуляции – от обольщения до шантажа и контроля. У Фурнире это постоянный способ существовать в окружающем мире, отточенный до такой степени, что, сталкиваясь с ним, собеседник ни в коем случае не почувствует ни малейшего вибрато, ни самого крохотного мимолетного сочувствия. Ничего из того, что я испытывал в течение нескольких минут беседы с Жеромом, Ги Жоржем, Патрисом Алегре и Пьером Шаналем.

Фурнире словно распространяет вокруг себя холод, даже когда высказывает сожаление. Все рассчитано от и до, ни шага в сторону. Уставившись на собеседника, он застывает, словно превратившись в соляной столб. Его поведение, кажется, влияет на движение самой жизни. Под этим взглядом энтомолога перестают биться крылья бабочек. Фурнире не манипулирует нами. Он низводит нас до такого уровня, что мы теряем собственную сущность и занимаем единственное место, которое этот человек отводит другим: место тех, кому делается одолжение, доминируемых, подавляемых.

Меня заинтересовала его манера говорить. Фурнире использует сослагательное наклонение, эмоционально дистанцируется, бравирует интеллектом. Поучающий, высокопарный, педантичный, склонный к патетике, хвастливый, самодовольный, наш собеседник постоянно разглагольствует. Он просто ликует, слушая свой голос, при этом игнорирует саму мысль о самокритике. Раздуваясь от претензии на великолепное знание литературы, Фурнире пересыпает свои ответы множеством цитат. Если его чем-то задеть, он тут же отказывается углубляться в эту тему. На мой взгляд, это если не культурный, то достаточно умный человек. Определенно, он, как самоучка, прочел несколько книг, о чем сам и заявляет. Этого внешнего лоска ему достаточно. Ему важно поразить только себя самого, а не кого-то другого. Но следует признать, что у него безупречный синтаксис и достаточно богатый словарный запас. Он раскачивается будто маятник между туманными вычурными высказываниями и молниеносными ответами, которые отличаются хирургической точностью. Для нас эта гипертрофированная точность выступает источником криминологической информации. Восхваляя свою принадлежность к «рабочей аристократии», он имеет в виду мать, служанку в доме барона, над которым она, по его мнению, в конечном итоге верховодила. Когда Фурнире смущен, он лавирует, прибегая к помощи уклончивых фраз и двойных отрицаний. Кстати, он сам это признает. Так, на слишком прямой вопрос он заявляет:

– Я отвечу вам иносказательно, чтобы не изменять себе.

Например:

– Господин Фурнире, страдали ли вы от своего социального происхождения?

– Нет. Мне приходилось лишь сожалеть об узости и косности буржуазного мышления; от столкновения с ним у меня до сих пор не зажили шрамы.

Образ шрама интересен, потому что в психиатрии мы говорим об «извращенном исцелении». Именно безграничная извращенность позволила Фурнире избежать психотической травмы. Он не довольствуется банальными фразами «мою мать эксплуатировал барон» или «я из