[в номере] снабжена жестяной биркой: „Московские гостиницы“, далее следует инвентарный номер. <…> Двойные рамы… залеплены на зиму замазкой. Можно только открыть вверху маленькую форточку. Маленький умывальник жестяной… Из крана льется тонкая струйка воды. Печки в номере нет, тепло подается из другого помещения»[238].

Театральная площадь, Москва. Вид на гостиницу «Метрополь» и Малый театр. Фото: Иван Кузнецов. Конец 1920-х — начало 1930-х. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва

Интерьер гостиницы «Савой», Москва. 1930-е

«Постепенно я начинаю понимать звуки, которые меня здесь окружают. Увертюра начинается рано утром и включает все лейтмотивы: сначала тяжелые шаги по лестнице, которая напротив моего номера спускается в полуподвал. Возможно, по ней поднимается на работу персонал. Потом начинает звонить телефон в коридоре и, почти не прерываясь, продолжает звонить до часа или двух ночи»[239]. Впрочем, Вальден едва ли обращал внимание на такие бытовые неудобства. «Он был нечувствителен к природе и погоде. Ему не бывало жарко или холодно. Он не любил дневного света и предпочитал электрический»[240].

Привыкший к широкому общению, он, однако, наверняка тяготился необходимостью согласовывать с инстанциями любой свой контакт. Таковы были правила жизни в СССР для иностранцев. Как и большинство коминтерновцев, эмигрировавших в СССР, Вальден — человек без гражданства. При аресте у него изъяли вид на жительство для лиц без гражданства № 036526, выданный в декабре 1940 года.

Вопрос: Кто еще является вашим знакомым, проживающим в СССР?

Ответ: Могу указать еще на Брика, имя и отчество не помню — соредактора трудов поэта Маяковского. Брик бывал также у меня на квартире два-три раза, а я у него был, кажется, один раз. Брик меня знал только как работника литературы. <…> Из числа советских граждан у меня никого больше близких, кроме указанных мной выше лиц, нет.

Вопрос: А из сотрудников Московского института иностранных языков кого наиболее близко вы знаете?

Ответ: Главным образом лиц из преподавательского состава…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 29 марта 1941

Можно предположить, что Вальден, как и многие в те годы, при аресте предпочел упоминать в своих показаниях только тех, с кем был в официальных отношениях или кто в его представлении имел какую-то связь с органами госбезопасности. Так, вероятно, обстояло дело с Осипом Бриком.

Владимир Колязин ссылается на воспоминания австрийского поэта Гуго Гупперта, эмигрировавшего в СССР в конце 1920-х годов, который утверждал, что Вальден («мудрый старый Герварт») был частым гостем Бриков в Старопесковском переулке и что благодаря его присутствию там звучали имена мало кому известных немецких поэтов круга «Штурма»: Августа Штрамма, Курта Швиттерса, Готфрида Бенне и других[241].

Ответ: Помню, что Брик позвонил мне по телефону в гостиницу «Метрополь», где я тогда жил, и в разговоре… выразил… желание увидеть меня. Одной из причин, побудивших его к знакомству со мной, явилось то, что он, Брик, мои литературные работы читал и знает о них, а меня лично нет. С Бриком мы встречались несколько раз в 1938–1939 годах, посещая иногда друг друга на квартирах. Последний раз мы виделись в 1940 году.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 19 апреля 1941

Об особом положении кружка Бриков в те годы догадывались многие. В марте 1922 года берлинская эмигрантская газета «Голос России» в своей публикации открыла читателям мотивы поступления Осипа Брика на службу в московскую ЧК[242]. Таким образом, Вальден, вероятнее всего, давно знал, кто такой Брик, и без колебаний мог рассказать следователю о своем знакомстве с ним, которое, возможно, произошло еще в Берлине. О том, почему в 1938-м Брик пожелал ближе сойтись с Вальденом, можно только догадываться…

Вопрос: Укажите ваших близких из среды лиц немецких подданных, проживающих в СССР.

Ответ: Мне наиболее близко знакомые: Бехер Иоганнес — председатель немецкой секции Союза писателей СССР, проживает в Москве с 1932 года. Встречался с ним периодически раза два-три в год; Эрпенбек Фриц, второй редактор журнала «Международная литература» немецкого издания Гослитмузея; Ленингицер Франц, редактор указанного журнала. Как и с Бехером, встречали друг у друга на квартире и в учреждениях.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 29 марта 1941

Улица Чкалова, Москва. Фото: Наум Грановский. 1941. Музей архитектуры им. А. В. Щусева, Москва

Москва 1930-х становится центром немецкоязычной интеллектуальной диаспоры, которую составили главным образом бежавшие сюда из Германии и Австрии антифашисты. Их жизнь в значительной мере регулировалась и финансово поддерживалась советскими властями, выделявшими средства в том числе для издания немецкой эмигрантской периодики. Это были газета Deutsche Zentral-Zeitung, а также журналы Internationale Literatur, Deutsche Blätter и Das Wort (для этих трех Вальден писал). По сведениям Владимира Колязина, за годы жизни в СССР им было опубликовано около ста статей, которые, по понятным причинам, «были известны только узкому кругу германоязычных читателей»[243].

В 1938 году в Deutsche Zentral-Zeitung появляется его заметка «Пустые надежды Розенберга», адресованная уполномоченному Гитлера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием Альфреду Розенбергу, выступившему с речью на открытии памятника Артуру Шопенгауэру по случаю 150-летия философа. В свойственной Вальдену острой полемической манере он развенчивает попытки нацистов утвердить себя в качестве наследников духовного опыта немецкой культуры. Особенно — претензии на то, что корни их идеологии якобы скрыты в национальной почве. Как и многими эмигрантами, Вальденом владеет идея спасения немецкой культуры — забота о почве. Уже после войны станет известно, что на эту публикацию обратят внимание в Берлине, имя Вальдена возьмут на карандаш в гестапо.

В те годы он, должно быть, переживает сложную внутреннюю коллизию. Искусство экспрессионизма с очевидностью доказывает свою инаковость, чуждость практике гитлеризма. Режим сжигает, развеивает по ветру и выставляет его на осмеяние. Все тот же Розенберг изобретает для него позорное клеймо — дегенеративное искусство. Однако и советская критика 1930-х отрицает «формальное» искусство, отказывая ему в праве быть особенным, не похожим на принятый официальный канон. Находясь в Москве, Вальден становится свидетелем репрессий против видных представителей авангарда.

В этих обстоятельствах слово экспрессионизм вновь становится сигнальным. На сей раз спор о том, что же все-таки преобладает в таком искусстве — прогрессивное или реакционное, — возникает среди немецких писателей, живущих в эмиграции. И Вальден, откладывая в сторону несвойственные ему представления о доходчивости художественного языка и связи искусства с жизнью, которым он было пытался вторить, воскресает как его лидер, вступая в дискуссию «Об основах и сути экспрессионизма», развернутую на страницах международного журнала Das Wort, редактируемого немецкими писателями Вилли Бределем, Лионом Фейхтвангером и Бертольтом Брехтом