Все это совершенно новые ощущения. Ничего подобного я никогда не испытывал, изнутри меня захлестывает, кровь с пеной штормит внутри вен, глаза испытывают истерический голод.

Я млею от визуального восторга.

Мое время надежно зависло, окна тонированы, поэтому неясно, какое время суток, и эта приблизительность расслабляет, вытесняет тебя за рамки стрелок.

Сколько времени может длиться подобный рай?

Невольно задаешься этим вопросом, что, напротив, возвращает тебя к временной данности, и, словно осекшись, стремишься дальше по беспокойному морю мысли, дабы стяжать иные фиксации совместных прекрасных мгновений, а не возможную их ограниченность.

Бессмысленно рассказывать о том, как закончился дождь и проглянуло солнце, после чего все стало иным, и забегали наши глаза друг от друга, и начались каверзные мыслительные процессы за преградою молодых лбов.

Я отдался наведению порядка, она отдалась ванной комнате, электронный шеф-повар принялся генерировать нечто из необъятных своих кулинарных возможностей. Но до всего этого вам дела нет. Лишь мне и ей.

А посему эгоистично утаю дальнейшую детализацию наших отношений, а точнее становление их, ограничась общей характеристикой и ключевыми моментами.

Ловлю себя на желании закончить рассказ на этом.

Оставить вас в недоумении, после которого, пожав плечами, вы переключитесь на иное чтиво, за которым почти забудете, чем развлекались прежде.

Но я не сделаю так, потому что суть впереди.

Кроме того, вы до сих пор не знаете, что такое Н4.

Несправедливо не рассказать вам хотя бы об этом.

За то недолгое время, что нам позволили быть вместе, у нас не было ни одной ссоры. Первое напряжение, возникшее после того, как дождь умер, прошло быстро. Уже через час, отобедав, мы чертили диагонали прогулки далеко вглубь города в поисках одежды.

Ей нравилось мое восхищение ею, мне нравилось ею восхищаться.

Ей нравилось одеваться по-разному, глупо говорить о моей реакции.

Наши диалоги не иссякали, мы постоянно обсуждали что-то. А если нам казалось, что обсуждать нечего, мы бросались к неиссякаемым залежам бытовой философии, пытаясь трактовать необычно то, что давно превратилось в банальность.

Она странно и неожиданно мне досталась, но как-то легко я отнесся к ее появлению, словно так было всегда. Мы не говорили с ней о времени, о сроках (какими бы важными на первый взгляд ни были эти сроки), мы за час привыкли друг к другу. Мы не обсуждали мою жизнь до нее и ее жизнь до меня. Мы были слишком не испорчены, чтобы имелись основания для подозрений.

Это был ленивый, но неиспорченный мир.

В наше время не было наркотиков, они считались дурным тоном. Может быть, нас с рождения прививали от них. Только вино оставило себе человечество.

За время, пока не стали происходить жутчайшие события, я видел разную ее – в том виде, в каком мы познакомились, затем с другим цветом волос, с другим цветом кожи, в ином весе, но в любом случае она была совершенством, и, бережно обнимая ее увеличившееся тело, я видел в нем новую, особенную, ее красоту.

Слышал, апогей любви – в самом начале отношений, затем – постепенно – она тает. До тех пор, пока не останется ничего. Но рос вес моей любви или уменьшался, она умела аккумулировать мои чувства так, что я ни минуты не проводил без эмоционального жара.

Мы могли быть где угодно: дома, на улице, мы даже выходили на крышу дома и видели внизу облака. Это всегда бывало упоительно, и если бы ветер, единственный, кто встретил нас на крыше, сумел сбросить нас оттуда, как пытался, вряд ли нашлась бы земная сила, что смогла бы оторвать нас друг от друга в полете, и даже твердь не разрушила бы нашу пару, поменяв лишь место нашего пребывания.

Мы были очень похожи.

Почему-то я тоже перестал спать по ночам, и сон редко заходил к нам в гости. Ночи напролет мы могли гулять по прохладным улочкам и ранним утром пить кофе в одном из ранних кафе, глядя друг на друга и говоря друг с другом сквозь тени под глазами. Мы видели множество удивительных вещей по утрам, кофе стал нашим спутником, как и сигареты, которые мы курили вместе, стоило одному взяться за пачку.

Нам обоим очень шли тени под глазами.

Иногда мы напивались кофе до эксцентричности и долгим смехом постигали извивы взаимной эксцентрики.

Синонимы оставили нас в покое.

Я больше не кричал, срывая с себя одежду, сдирая часы, рвя цепи…

Мы вместе познавали позитивную силу дождя.

В тот период жизни дожди шли очень часто.

Я сумел подсчитать родинки на ее прекрасном теле.

Их было ровно сорок, они были разбросаны так, что она не казалась пестрой, но, куда бы я ни взглянул, где бы ни попытался запечатлеть поцелуй – везде меня ждало аккуратное маленькое пятнышко.

– Во времена святой инквизиции, – говорил я ей, – тебя бы сожгли на костре.

Она улыбалась.

Пока красивые ноги бродили по полу моей квартиры, я был счастлив. Тринадцать ее родинок было отдано этой части тела.

Я уверен, что вы сейчас поняли меня превратно.

Нет, не предыдущее предложение, а то, что до него.

Вынужден вас разочаровать – собака зарыта вовсе не тут. Предательство никак не связано с тем, что эти ноги могли куда-то когда-то уйти.

Исключено.

Если вы отсчитаете тридцать четыре строчки вверх, включая три строки этого предложения, и сосредоточитесь на тридцать пятой, вы поймете почему.

Кто-то называет это судьбой.

Тот, кто верит в нее.

Я верю в упорядоченный хаос, и тем ценнее наши отношения, раз мы сумели найти друг друга в жизненном сумбуре, когда каждая мелочь трансформирует твое будущее в корне.

Мы подобрали верный алгоритм событий.

Только представьте: я сосчитал все ее родинки.

Кто-то может прожить двадцать лет вместе…

Нам было отпущено два месяца…

Вдумайтесь и оцените…

Хочу извиниться: наверное, я вызвал в вас зависть.

Если нет, значит, вам повезло и вы нашли свое счастье.

Напоследок – еще на секунду задумаюсь о человеке, у которого я украл ее, украл чудо. Я никогда не видел его, не представляю, как выглядит он, мы никогда не говорили о нем, словно его и не было.

Но он был.

Проснулся как-то раз к обеду и обнаружил, что его человеческой роскоши рядом с ним нет. Он не обеспокоился, подумав, что она отправилась попить кофе.

Он ждал час, день, два, три.

Волновался, мучился, не мог понять.

Может, даже заявил куда-то.