Прошло то время когда Король-Солнце не позволял и малейшему из своих лучей согревать тех из дворян, кто не был готов все забыть, лишь бы жить у его ног. Не осталось пустующих либо отданных на попечение управляющим замков, не существовало и прирученного дворянства. Король Людовик XVI, человек миролюбивый, ученый (он был, пожалуй, лучшим географом во всем королевстве), почти не любил роскоши. Он увлекался изысканной кухней, слесарным ремеслом и особенно охотой — как достойный сын своих предков, он занимался ею с особым рвением. В то же время королева Мария-Антуанетта обожала великолепие и блеск украшений, но почти не заботилась о сеньорах и их дамах — даже тех, что носили знаменитые фамилии, — если они не относились к узкому кругу приближенных: их, не без зависти, разумеется, называли «кружком Трианона» и тщательно отбирали по уму, способности веселиться и изобретательности в деле развлечения королевы… В общем, теперь свет лился из столицы: Париж интеллектуалов, Париж художников, Париж политиков, — над ним носился дух «свободы», принесенный из Америки солдатами Рошамбо и Лафайета, и о котором уже поговаривали как о веянии Фронды…

Ничего подобного не происходило в Валони: конечно же, все были в курсе событий двора и столицы, читали газеты, узнавали последние романсы и выписывали только что вышедшие книги. Но по-прежнему менуэт правил балом в салонах, отличавшихся умеренной, добротной роскошью и служивших естественной средой для общества изящных, привыкших к приятным манерам и безукоризненной вежливости людей, от которых, как от маршальской жены, пахло хорошей пудрой. И в город владельцы поместий переезжали на зимние квартиры, не смущаясь раскисших дорог…

Приемом, который устраивало в тот вечер семейство Меснильдо, должны били завершиться светские развлечения в сезон непогоды, хотя ненастье, судя по всему, и не собиралось отступать. Причиной, вернее, поводом для торжества было возвращение двоюродного брата из Индии, где он имел честь сражаться с англичанами под командованием бальи де Сюфрана, а теперь собирался поселиться на родине, в пустовавшем два года фамильном поместье, которое настоятельно требовало ухода.

Окруженный ореолом экзотики, молодой Феликс, без сомнения, привлек внимание родственников и соседей. Но придаваемое событию особое значение объяснялось в первую очередь всепожирающим любопытством. Дело в том, что господин де Варанвиль вернулся не один: его сопровождал незнакомец, о котором никому ничего не было известно, кроме того, что и он прибыл из далеких стран, — обстоятельство, обладающее притягательной силой не только для женщин и детей, но и для некоторых мужчин.

Редкие люди, видевшие его по прибытии в город (например, слуги гостиницы «Гран Тюрк», где друзья решили остановиться на несколько дней, прежде чем они отправятся в поместье Феликса), в один голос объявили его «таинственным и захватывающим». Видимо, потому, что рассказать больше было нечего; таинственность и обаяние этого человека объяснялись лишь его исключительной внешностью, высочайшим достоинством, а также его манерами, крайняя холодность которых должным образом смягчалась безукоризненной вежливостью. За неимением других версий, говорили даже, что он, — разъезжающий инкогнито принц. Но одно было ясно — это мореплаватель. Его опаленная солнцем и ветрами кожа обладала стойким загаром моряка и не имела ничего общего с кожей восточного человека: ни острый профиль его узкого скуластого лица с выдающимся подбородком, ни темно-русые волосы, которые незнакомец зачесывал назад, прихватывая их на затылке черной лентой, ни глаза удивительного золотистого, переливающегося цвета, какие бывают лишь у дикого зверя, — ничто не выдавало в нем восточную кровь.

Не было ничего азиатского и в его костюме. Он одевался в черные или темные тона и в белоснежное белье, облегавшее его крупное энергичное тело и плечи корсара с проступавшими из-под кожи выпуклыми удлиненными мышцами. Его длинные ноги всадника были обуты в мягкие, как перчатки, сапоги, в чем выражалось презрение незнакомца ко всевозможным изящным туфлям с серебряными и золотыми пряжками или другими затеями, не оставлявшими равнодушными щеголей того времени.

Он и в самом деле имел внушительную наружность, но одна служанка в гостинице, которая в благодарность за небольшую услугу в придачу к серебряной монете получила от него улыбку, была потрясена и ночь не спала, придумывая, как бы еще разок заслужить такую же награду. Но в то же время его имя — ведь он, разумеется, не был безымянным незнакомцем — ни на кого не производило впечатления. Он носил простую, без признаков дворянского звания фамилию, от которой веяло старой доброй Нормандией. Многие тотчас вообразили, что под вей наверняка скрывается другая. Однако не было никакой тайны, никакого скрытого прославления — и на то были причины — в имени Гийома Тремэна…

Под большими зонтами паланкины словно превращались в гигантские цветы из сатина, бархата и кружев, распускавшиеся по мере того, как из них извлекали дам в платьях «панье», в высоких напудренных прическах, бывших тогда в моде в Версале и из-за которых им приходилось путешествовать на коленях. Тем временем Гийом и Феликс сидели в небольшой гостиной, прилегавшей к их комнатам в гостинице «Гран Тюрк», и не в первый раз живо обсуждали пристрастие Тремэна к сапогам.

— Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в обществе, ты должен соблюдать обычаи: в салон не являются в сапогах. В конце концов ты же согласился с этим в Париже, а здесь? Тут одеваются точно так же.

— Возможно, но я на это смотрю иначе. Я не уверен, что хочу быть принятым в этом обществе…

— Если ты собираешься здесь жить, у тебя нет выбора…

— Ты считаешь? Посуди сам! Я и так, как ты говоришь, пользуюсь репутацией человека оригинального, я бы сказал, редкого зверя. Почему же тогда не предоставить мне право отличаться от других? Я нахожу, что мягкая замша прекрасно сочетается по цвету с моим костюмом и не менее элегантна, чем ваши драгоценные пряжки, ленты и белые шелковые чулки, обрубающие силуэт. В Порто-Ново я ходил босиком, потому что в сандалиях мне было неудобно. Так и здесь: мне неудобно в башмаках — кожа слишком грубая! Феликс расхохотался:

— Ты смеешься надо мной! У тебя ноги мозолистые, как у нищего в Пондишери. Просто ты не хочешь! А что ты станешь делать, если будут танцы?

— Еще не родился тот, кто увидит меня танцующим. В моей душе ничего нет от баядерки… К тому же ты видел, какая погода? Как ты собираешься добираться до своей красавицы?

— Может, закажем тачку (Род стула, снабженного колесом, отсюда и его название. — Прим, авт.)?

— Чтобы походить на знатных особ? Она для меня слишком мала. Я поеду на лошади…

— Да ведь это в двух шагах!

— Тем более! К тому же идет дождь! А ты еще пытался убедить меня пойти пешком..

В глубине души Гийом был согласен с тем, что словесная перепалка по поводу детали туалета была ребячеством, и все же придавал этому значение. В течение нескольких недель, проведенных в столице, он по доброй воле смирялся с часто непостижимыми в его глазах правилами, принятыми в салонах, так как за этим ничего не следовало. Но сегодня, собираясь познакомиться со сливками общества в стране, где он надеялся оставить свой след, он считал, что может выйти под собственным флагом. Тем более что от Феликса он знал, сколь важна роль женщины, которая должна была выйти ему навстречу в обществе, вызывавшем в нем инстинктивное отвращение, хотя к нему и принадлежал Феликс, которого он так любил.