— Выходит, Темные Ангелы не верят в божественность Императора? Хм, возможно, вам стоило бы…

— Мы пересматриваем нашу веру, чтобы взглянуть на нее с другой точки зрения. Наша связь с Императором крепче какого-то идолопоклонства и силы нескольких проповедей.

Лютер отпил. Затхлая вода прокатилась по его иссушенной глотке.

— Спасибо, — поблагодарил он Верховного Великого Магистра, поставив чашу ровно на то место, откуда он ее взял. — Как тебя зовут?

— Татразиил.

— Почему ты обращаешься со мной не так, как другие? Неужели ты думаешь, что я уже не раскаюсь?

— Я думаю, что Верховные Великие Магистры тратили слишком много времени и сил на сломленного полубезумного старика, — ответил Татразиил, печально качая головой. — Твое покаяние ничего не значит. Оно не спасет ни одного Темного Ангела и не вытащит ни одного Падшего из пучины проклятия.

— Даже меня?

— Но ты жив лишь благодаря своему проклятию, не так ли?

Лютер склонил голову и ничего не ответил, ощущая тяжесть этого заявления всем своим измученным телом.

— Если ты так жаждешь прощения Льва, его нужно заслужить.

Лютер вздрогнул и поднял взгляд. Затем вскочил на ноги, поморщившись от боли в потревоженных ранах.

— Лев жив? Я же говорил! Я говорил им всем! Где он?

— Я не знаю, жив Лев или мертв последние пять тысяч лет. Он пропал и до сих пор не вернулся. Слишком долго мы размышляли о том, что может случиться в будущем, позволив себе сбиться с пути истинного в настоящем. Мы перегнули палку как Орден… и по отношению к тебе тоже.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что я должен заслужить прощение Льва? — Желудок Лютера болезненно сжался, его мочевой пузырь опорожнился, едва не заставив бывшего Великого Магистра подогнуть колени. Он выпрямился с лицом, перекошенным от смущения. — Вода не задерживается в пустом желудке.

— Ты слишком долго голодал, даже для твоей физиологии. Я принесу немного еды, когда мы закончим.

— Так почему ты говоришь о прощении Льва?

— А тебе не приходило в голову, что, может быть, нужно доказать Льву, что ты раскаиваешься в содеянном? Принеси в жертву тех, кто ступил с тобой во тьму, и приведешь их и себя обратно к свету.

— Тьма и свет? Ты видишь мир настолько категорично, Татразиил из Темных Ангелов?

— О, я прекрасно знаю и понимаю, насколько этот мир сер. Но именно люди, подобные тебе, загнали меня в рамки нравственности и безнравственности. Теперь-то я понимаю, что должен быть прагматичным, стать оплотом разума, когда суеверие и безумие слепой веры поглощают других. Ты поможешь мне или сгниешь. Смотрящие отключат стазис, и ты, наконец, начнешь медленно умирать. И когда ты окажешься на грани смерти, они остановят течение времени вновь. Итак, я спрашиваю тебя: как ты желаешь нести свое проклятие — таким, как сейчас, или немощным полутрупом?

— Ты такой же мерзавец, как и все остальные! Даже еще гнуснее, с этой твоей утонченностью и вежливостью…

— Жрец-ренегат Бухарис, взявший под свою власть множество миров, стал соперником Экклезиарха Терры. Его проповеди обращают миллиарды людей в ложную веру, а флоты и армии Империума предпочитают служить ему, а не Высшим Лордам. Наши библиарии провели расследование и обнаружили, что в числе его советников — один из твоих последователей. Некто Махий.

— Махий? Это не калибанское имя. Не думаю, что он принадлежал к Ордену.

— На момент возвращения Льва он значился в списках как воин Калибана.

— Их было много тысяч, всех не упомнишь, — Лютер потер пальцы, чувствуя огрубевшую кожу с запекшейся кровью на месте ногтей. — Вы можете сколько угодно убивать проповедников, но проповеди не прекратятся.

— Что? Что это значит? Это угроза? — Татразиил приблизился к узнику.

Лютер спокойно покачал головой.

— На Калибане не было ни богов, ни жрецов. Мы черпали нравственные ценности из старых сказок и перенимали их от наших лордов, воплощая деяния лучших в собственной жизни.

Величайшим испытанием для рыцаря был Поиск. Калибанцы — воинственный народ, и хотя мы ценили знания и превозносили мудрость, но мужчину или женщину, избравших путь воина, оценивали по воинским заслугам. Если кто-то хотел стать плотником, каретником или изготовителем снарядов, он должен был пойти в подмастерья, а затем представить мастеру свою лучшую работу — шедевр. То же можно сказать и о пути рыцаря, только тех, кто едва начал этот путь, мы называли оруженосцами, а мастеров — сар или сарл, в случае, если это женщина. Шедевром служило убийство зверя. Не просто лесного животного, а Зверя, достойного Поиска. Великого Зверя.

Иные Великие Звери вырастали размером с крепость, так что их можно было уничтожить только силами целого эскадрона опытных рыцарей. Но не все. Большинство из них были меньших размеров, хотя представляли не меньшую угрозу. Ни один калибанец не выходил за пределы замка в одиночку. Караваны из поселения в поселение пересекали леса только под охраной рыцарей лорда или наемного отряда Скитальцев. Пастбища для скота обносились высокими стенами, а послания передавали не глашатаи господ, а дрессированные птицы.

Леса Калибана правильнее сравнить с коварным морем, а его замки и крепости людей — с островами цивилизации посреди зеленого океана. Каждый лорд жил по отдельности; о существовании соседей, конечно, все знали, даже общались на расстоянии, но редко помогали друг другу. Споры о границах владений возникали разве что потому, что эти границы сложно было определить из-за постоянного роста леса, так что отряды соседствующих лордов обычно сталкивались друг с другом только по ошибке.

Подобные стычки случались нечасто и чаще всего разрешались состязанием во владении оружием, но никак не битвой насмерть — рыцари обязаны были соблюдать договоренности, и пролитие крови другого рыцаря иначе, чем ради защиты своего сеньора или слуг, очень осуждалось. Конечно, встречались кровожадные воины и правители, но они скорее являлись исключением, подтверждающим правило.

Естественно, на Калибане бывали и лорды, которые претендовали на большие территории. Они стремились установить свою власть над поселениями вокруг городов, но зачастую усилия, затраченные на охрану и защиту обширных владений, превышали пользу от них. И почти все подобные завоеватели были честолюбцами, которых обольстили легенды о