Но где пролегает эта черта? С этим не было и не могло быть ясности. Такие люди, как Ицхак и Гамлиэль, могли, действуя в Бейруте, считать себя не местными евреями, не уроженцами Алеппо и Дамаска, а израильтянами. Но они провели вдали от родных мест еще маловато времени и могли быть приняты арабами за тех же сирийских евреев, составлявших большую часть бейрутской общины. В арабском мире никогда не улавливали разницу между «израильтянами» и «евреями»: сейчас, как и тогда, всех скопом называют просто «евреями». Чем больше агентов попадалось — иракцев, сирийцев, уроженцев всего арабского мира, — тем сильнее становилась неразбериха.

В более поздних описаниях работы Арабского отдела его сотрудники фигурируют как израильские шпионы, сами они называют себя так же. Однако когда они отбывали для выполнения заданий в начале 1948 года, Израиля еще не существовало, как и слова «израильский». Их положение было туманным, отсюда впечатление о некоторых их действиях как о безрассудных нарушениях элементарной осторожности. Например, Гамлиэль, находясь на нелегальном положении в Бейруте, организовал встречу со своими родителями, приехавшими его навестить из еврейского квартала Дамаска. Потом он писал в свое оправдание, что поставил родителям условие: не задавать лишних вопросов. Они давно не виделись, и он сильно по ним соскучился. Это стало его последней встречей с отцом, который вскоре умер. Они посидели в кафе на набережной: двое сирийских евреев и их сын, израильский разведчик.

Выполнение приказания сторониться бейрутских евреев особенно тяжело давалось Гамлиэлю, ведь в городе жили два его брата. Впоследствии он признал, что встречался иногда со своим братом Халилом (взявшим потом имя Аврагам), который торговал нижним бельем. Он утверждал, что приходил в дом к Халилу только после того, как засыпали племянники, беря с брата строгое обещание соблюдать секретность. Встречался он и с другим братом, Субхи (Мацлиахом на иврите), торговавшим лекарствами. Из трех братьев шпионом был один Гамлиэль, но у всех троих были разные личности на выбор и по несколько имен. Независимо от занятия — торговли трусами или сбора разведданных, — все они рисковали, находясь с самого рождения в опасном арабском окружении.

Ицхак, приехав в Бейрут, первым делом, не испрашивая разрешения, подался в свой родной Алеппо, для чего пересек по своим палестинским документам ливанско-сирийскую границу. Его сопровождал Хавакук. Ицхак оправдывал риск намерением понаблюдать за военными приготовлениями в Сирии, но, кажется, сам в это не верил. Просто ему нужно было хотя бы несколько часов побыть дома, чтобы снова ощутить свои корни и убедиться, что Заки Шашо, его прежнее воплощение, — реальный человек. Этот порыв знаком многим эмигрантам. После его бегства втайне от отца и превращения в пионера-сиониста прошло уже целых шесть лет.

Два агента добрались по лабиринту узких улочек до квартала, где издревле жили евреи, неподалеку от огромной Цитадели, высящейся над базаром. За эти годы отец Ицхака успел уйти в мир иной; матери он лишился еще в детстве, но надеялся, что в еврейском квартале по-прежнему живет его мачеха. Но в ее дворе им сказали, что она переехала. К тому времени многие евреи уже сбежали из города, их жилища заняли чужие люди. После голосования в ООН о разделе Палестины минувшей осенью начались арабские бесчинства, в огне погибли сотни еврейских домов и лавок и почти все синагоги. Все обстояло уже не так, как раньше; их маленький мирок приказал долго жить. Теперь приходилось осторожничать при любой встрече и стараться не сболтнуть лишнего.

Наконец Ицхак нашел свою мачеху в другом дворе. Выйдя и увидев его, она забормотала заклинания против шайтана и сглаза: она думала, что его уже нет в живых, и, даже увидев, не поверила своим глазам. Она привела пасынка в свою простую комнатушку и накормила его любимыми хлебными шариками с белым сыром.

Ицхак рассказывал мне об этом у себя в кухне, на диктофон, лежавший на столе; припоминая ту или иную подробность, он по привычке смеялся — когда весело, когда грустно. Но, описывая то угощение, он зажмурился и улыбнулся шире обычного. Он по-прежнему ощущал его вкус.

Это был его последний приезд в родной город. Перед уходом он попросил мачеху помалкивать, но слух все равно разнесся. Другой мой знакомый из Алеппо вспоминал разговоры еврейской ребятни, для которых Ицхак был героем — сын уборщика Заки Шашо, который куда-то подевался и всплыл в Эрец-Исраэль, чтобы сражаться с арабами, а не клянчить у них подачки. Много лет его никто не видел, пока он не появился тем летом, как призрак…

Никто из агентов не избежал приступов острой тоски по своему народу. Гамлиэль вспоминал, как через несколько лет его отправили в Европу под видом арабского журналиста. Как-то вечером во время еврейского праздника, проходя мимо синагоги, он остановился, чтобы издали понаблюдать за происходившим там. До его слуха донеслась молитва на иврите — мольба его отца и деда: «Милостивый и милосердный… прости нас…» Он с трудом сдержал рыдание. «Нет, это не я, — напомнил он себе. — Я — араб Юсеф аль-Хамед». И он зашагал дальше.

Для Якубы такой момент настал весной 1948 года, когда он вместе с другим агентом пришел пешком в Сирию, чтобы разведать армейские позиции. Переодетые в арабов, с кинжалами за поясом, они пробрались в Дамаск. Дело было в пятницу.

Интереса ради агенты отправились на знаменитый дамасский базар. На одном из прилавков Якуба приглядел миниатюрный медный сервиз: кувшинчик, кофейные чашечки, сахарница. Купив сервиз, Якуба спросил продавца-араба, есть ли у него другой такой же. Не здесь, дома, был ответ. Продавец поманил двух палестинских арабов за собой.

По пути он спросил их, как дела в Палестине. Война 1948 года тянулась уже несколько месяцев, и перспективы арабов выглядели неплохо.

— Вот увидишь: клянусь Аллахом, мы перережем всех евреев! — вскричал Якуба, хватаясь за кинжал. — С вашей помощью мы легко их всех перебьем.

Ожидаемого ответа разведчики не услышали. «Он шел молча, — вспоминал Якуба, — и выглядел погруженным в себя. Мы уже решили, что нам попался простофиля». Попетляв по улочкам, они достигли дома торговца. Калитка приоткрылась, со двора пахнуло субботней трапезой. Был вечер пятницы, наступил шабат, смекнул Якуба.

— У нас проблема, — шепнул он второму агенту, но тот не понял. — Думаю, он из наших, — объяснил Якуба, принюхиваясь.

— С чего ты взял? — удивился второй агент. — Это запах сирийской еды.

Торговец, оставив их в гостиной, ушел за сервизом. Якуба не сомневался, что он еврей. Этот запах ни с чем нельзя было спутать. Он поднял голову и увидел резной бронзовый плафон, на котором было выгравировано на иврите «Сион».

«Мы оба побледнели и прикусили языки», — вспоминал Якуба. На базаре, говоря от имени своего арабского альтер эго Джамила, он хвастался, что перережет всех евреев. Когда торговец вернулся, он еле удержался, чтобы не выложить ему правду. «Мы твои братья, — так и подмывало его признаться, — мы тоже дети Израиля. Будь сильным и смелым!» Евреи были маленьким тесно спаянным племенем, остро чувствовавшим опасности своей общей судьбы на Ближнем Востоке и глубокую взаимосвязь. Теми не менее агенты промолчали, расплатились за сервиз и ушли.